Цена утопии. История российской модернизации

что здесь, в России, можно сделать все то, что уже сделано в Западной Европе, что земля и у нас может быть распродаваема, как на Западе, что нам нечего бояться пролетариата, потому что в Западной Европе тоже существует пролетариат.

В настоящее время нам – националистам остается только просить о том, чтобы не делали вреда тому, что у нас есть самобытного – тому, что на Западе уже испорчено непоправимо, и в чем нам вскоре вся Западная Европа будет завидовать, то есть нашей общине, нашим обеспеченным неотчуждаемой землей крестьянам и др.

В заключение он ссылался на «гениальные умы» Кавура и Бисмарка, утверждавших, что «вся сила России заключается в общинном устройстве, в ее обеспеченных землей крестьянах».

Что и говорить, принципиальный человек, хотя и с высокой потребностью в чужой зависти.

Между тем хорошо знавший Хвостова К. Ф. Головин характеризовал его как «усердного и зоркого стража полной сохранности общины», убежденного, «что мирское владение – один из верных устоев русского государства», прикасаться к которому «он не позволял» – так как только община, по его мнению, обеспечивает помещикам «полевых рабочих, которых не хватило бы при подворном заселении».

Я не собираюсь строить догадки на предмет искренности апологетов общины, будь то помещики, или революционеры, но убежден, что их славословия в ее адрес весьма часто прикрывали куда более приземленные вещи.

Во всяком случае, очевидно, что социальный расизм задавал рамки восприятия элитами окружающего мира. Прикрываемый разными, даже на первый взгляд совершенно противоположными мнениями, он оказал сильное воздействие не только на Великую реформу и аграрную политику правительства после 1861 года, но и на подходы общественности всего политического спектра к пореформенному развитию страны.

Великая реформа

Крымская война воспринималась в России как

священная война, борьба за православие и славянство, окончательное столкновение между Востоком и Западом, которое должно было вести к победе нового, молодого народа над старым, одряхлевшим миром.

Тютчев еще в 1850 году в стихах призывал Николая I короноваться в Святой Софии «как всеславянскому царю».

В привычном ключе размахнулся и Погодин:

Я спрошу только, обозревая всю нашу историю в продолжении тысячи ее лет, нашла ли Россия центр своей тяжести?

Нет. Она его ищет, но еще не нашла. ‹…›

Представьте себе маятник: его качание было от Новагорода к Киеву, а потом от Киева к Петербургу.

Из Петербурга размах не может остановиться нигде, кроме Константинополя…

Но Константинополь ведь тоже будет на краю, как и Петербург?

А славяне-то, которые простираются до Адриатического моря, до пределов Рима и Неаполя к Западу, а к северу до среднего Дуная и Эльбы? Соответственна ли эта почтенная окружность для нового нашего центра Константинополя?

Однако сражения при Альме, Инкермане, Балаклаве, Черной речке и Евпатории показали, что закидать шапками наспех собранные войска «гнилого Запада» не так просто, как это представлялось. Череда поражений после десятилетий самовлюбленной трескотни о нашем могуществе стала шоком – не меньшим, чем в свое время Аустерлиц и Фридланд.

Но в 1854–1855 годах речь шла не о военном гении Наполеона, а о технической отсталости России от передовой Европы, которую не могла компенсировать храбрость солдат и офицеров.

В Крыму индустриальное общество одержало победу над «феодальным». Наши парусники не могли сражаться с англо-французскими пароходами, и П. С. Нахимов затопил Черноморский флот. В некоторых боях русскую пехоту с ее гладкоствольными ружьями буквально расстреливали из нарезных штуцеров; англичане проложили от Балаклавы до Севастополя железную дорогу и т. д. и т. п.