Цена золота. Возвращение

Смеркалось. И этот день подошел к концу. Завтра похороны Петровича. «Прощай, друг, — произнес Павел, пристально вглядываясь в огромный, все еще сияющий глаз. — Не должен я ехать. А спросишь, почему, не смогу и ответить. Только знаю, что не должен. А вот князь! Тот, наверное, явится. Непременно явится».

Он откинулся на спинку кресла, вытащил табак и, опустив руки между колен, как это делают старики, стал скручивать цигарку. Но она не скручивалась, бумага топорщилась от неясных вопросов и пальцы не слушались, будто ходили куда-то далеко и притомились дорогой. Не знал еще Павел, что и завтра его ожидают такие же неподатливые цигарки, последние в этом кабинете.

Здесь, в кабинете, проведет он ночь, здесь встретит рассвет и, просматривая бумаги, будет напряженно прислушиваться к цокоту копыт за окном, ожидая вестей с больших похорон. А сейчас табак продолжал сыпаться из-под непослушных, уставших пальцев.

Не знал еще Павел, что его перуштинцев задержат в Татар-Пазарджике, а перед канцелярией градоначальника спрыгнет с коня сам пазарджикский пристав и, растолкав охрану, вбежит в кабинет; и рассыпется в руках Хадживранева табак последней цигарки. «Бегите! Бегите, ваше превосходительство! — крикнет он. — Попытка не удалась!» — «Какая еще попытка?» — «Покушение, ваше…» — «Какое еще покушение? — спросит Павел. — Давай все по порядку. Кофе выпьешь?» — «Какой кофе! — перекрестился пристав. — Геннадий речь произнес о том, что нужна новая тирания… тирания апостолов, а этот расстрига… нож вытащил, и начались… аресты». — «Какой расстрига?» — «Да поп Грую, что со своими ребятами насиловал турчанок». — «Знаю такого…» — «Всего посекли». — «Князя?!» — «Да нет же, попа, Грую… А я прискакал со взводом, за вами… Через минуту, — «именем закона»… Торопитесь, ваше превосходительство! Через задние ворота…»

Экипаж будет ждать наготове. И вылетит через задние ворота на булыжную мостовую, и помчит мимо лавок, заставляя шарахаться в стороны гуляющую публику. Пристав начнет обыскивать здание канцелярии в поисках градоначальника; а Павел тем временем, приподнявшись на козлах, нахлестывая лошадей, увидит, как растет у него на глазах, приближаясь, большой каменный дом Хадживраневых в Перуштице. Не знал еще Павел, что войдет в родной дом со взведенным курком, прислушиваясь к каждому шороху, и на скорую руку соберет в узел одежду, что, как грабитель, станет выгребать золото из-под восьмой бочки и набивать им карман за карманом. А когда настанут глухие часы ночи, кинется в горы, не спрашивая себя зачем, а главное, куда? — держа путь к лесу, карабкаясь на Тымрыш.

7

Внизу, в долине, лаяли разбуженные собаки. Его разыскивали по всему Пловдиву и в Перуштице, заставляя торопиться — все выше в горы, на юг, на юг, подальше от дорог и троп. Из-под лакированных ботинок вылетали камни, по крутым осыпям катились вниз и там замирали — словно кто-то другой бежал в обратную сторону. Сучья трещали, как выстрелы из засады, и так же быстро стихали. Только нежный перезвон в его карманах не затихал, сливаясь с ударами крови в висках.

Остановился он лишь на самом хребте. Перед ним расстилались обширные темные пастбища, волнами сбегая по взгорьям и лощинам. Внизу осталось примолкшее родное село. Дома спали, купол новой церкви, посеребренный далеким невидимым месяцем, осенял их своим крестом. Другой, старой церкви Михаила-архангела, покалеченной в те страшные дни вражьими ядрами, не было видно — словно она сама перенеслась в мир иной. И в турецком селе Устине не было ни огонька. Да там и днем было пусто: не мычали волы, не блеяли овцы, только ветер хлопал обветшалыми ставнями в палатах Исмаила-аги. Сам ага жил теперь в Стамбуле, а остальные устинцы — аж в Анатолии. Если б месяц не догорал, можно было бы разглядеть еще дальше, как блестят драгоценные воды Марицы, такие щедрые и к плодам фракийской долины, и к их похитителям. А дальше, на равнине, мерцало желто-зеленое зарево, рожденное маленькими огоньками уличных фонарей и проезжавших колясок, пять темных холмов держали свет в горсти, чтоб не задул его гуляющий по равнине ветер. Павлу Хадживраневу полагалось бы быть сейчас там, в своем кабинете, на приеме или в удобной постели, на простынях, измазанных ружейным маслом.

«Еще свидимся», — подумал он и отвернулся, чтобы продолжить свой путь по темным складкам холмов — к Тымрышу.

8

Тымрышский край все еще был в руках султана. И как ни нелепо, как ни позорно, но только Тымрышлия, только Мемед-ага, тот, что уничтожил всех дорогих его сердцу, мог дать надежное укрытие такому, как он, беглецу.