Цена золота. Возвращение

Напротив, по другую сторону улицы, за железным кружевом ограды, в густой тени кедров прогуливались стройные молоденькие девушки — все в длинных черных юбках. Павел был уверен, что там находится пансион для христианок. Ему хотелось встать, пройти вдоль ограды, увидеть девушек вблизи, но он сидел и не двигался — боялся, что начнет расспрашивать: сколько девушкам лет и нет ли среди них болгарок — нет ли кого из Пловдивского края; боялся, что снова, спустя столько лет, усомнится в смерти Деянки — ведь он видел лишь то, как она исчезла за дверью чумного барака, и было известно, что английские миссионерки собирали девочек-сирот и отправляли их вот в такие пансионы. Павел сидел с чашкой кофе в руках и не отрываясь смотрел в тенистый сад, понимая, почему с новой силой возродилась в нем эта надежда. Здесь, в Стамбуле, лишенный единственной своей опоры — политики, он держался за эту надежду. Он знал: стоит ему подняться, сделать тридцать шагов, произнести тридцать слов, и у ограды вместо него уже будет стоять дряхлый старик. А девушки, притихнув, уйдут в глубь сада и станут оттуда наблюдать за несчастным.

— Павел, пусти корни, не то с ума сойдешь, — сказал ему как-то в своем серале Исмаил-ага — когда-то первый человек в богатом селе Устина. Ага и в Стамбуле жил со своим небольшим, печальным гаремом, и по-прежнему не было у него детей. Сераль его стоял на окраине города, и на просторном дворе пять его жен разводили домашнюю птицу.

— Больше я ни слова не скажу о дочери…

— Подумай о сыне, Павел! И у меня нет детей, но на то была воля аллаха, тем и утешаюсь на старости лет. А ты, чтоб не полезть в петлю, непременно должен жениться. И в Стамбуле есть христианки. Любо мне было бы смотреть, как во дворе моем играют твои дети. Двое добрых друзей, Павел, стоят куда больше, чем два худых государства. Только поторопись, пока тебя не прикончили!

11

Наконец он отправился разыскивать старую типографию братьев Киряковых, где в свое время издавались такие недолговечные болгарские газеты и журналы. Киряковы происходили из богатого тырновского рода, но османская империя предпочитала иметь типографии под боком — за ними нужен был догляд. Братья обжились на новом месте, состояние их тем временем пришло в упадок и, видно, суждено им было остаться в Стамбуле.

Самый старший и просвещенный из братьев — Тодор Киряков — тот, что послал младших братьев не в колледж, а к наборным кассам, погиб при загадочных обстоятельствах. Его убили у порога собственного дома. Он отстреливался, даже ранил кого-то, но кровавый след затерялся во дворах и проулках. Произошло это в первые месяцы после Освобождения, когда еще велись ожесточенные споры о будущей форме правления. Его ждали на родине, но он так и не вернулся.

— Скажите, — спросил Павел у братьев, занятых набором, — это правда, будто Тодор переводил для Дьякона тексты иностранных конституций? Мне учитель Бонев говорил.

— Брат был знаком с Дьяконом. Даже раза два с ним встречался. Следует думать, по делам народным…

— Говорят, они обсуждали разные конституции… республиканские.

— Мы, господин Хадживранев, — отвечали братья, — ничего об этом не знаем. И конституция у нас уже есть.

— Есть, — подтвердил Павел. — Но ваш брат был выдающимся человеком, и, говорят, на его переводах Левский собственноручно делал свои пометки.

— Даже если и так, господин Хадживранев, зачем вам все это? Если бы наш брат был жив, он хотел бы видеть Болгарию сильной! И не стал бы бередить старые раны.

— Допустим. И все же, — настаивал Павел, — после него должны были остаться бумаги. Они вам не принадлежат. Где они?

— Мы унаследовали только типографию. И продолжаем начатое братом дело. Печатаем для народа Ветхий завет по-болгарски.

— Разве это сейчас главное?

— Это. Половина отечества еще под властью османов. Если бы не мы, народ не имел бы Священного писания на родном языке и приобщался бы к чужому… Все остальное, сударь, тщета. В том числе и политические страсти.

Они отвечали учтиво, но сухо, стоя к гостю спиной, лицом к наборным кассам. И хотя они были молоды и не было седины в их каштановых волосах, на лица уже легли глубокие темные борозды — след раннего знакомства со свинцовой пылью. Павел тоже не сел. Он стоял и смотрел, как ложится за буквой буква и как под их пальцами из разобщенных знаков растут блестящие металлические строки. Перед каждым из братьев лежало по старому пожелтевшему листу, вырванному из Священного писания. Новый набор освежит и размножит эти страницы, и они разойдутся по тем краям, где люди жаждут болгарского слова.

Павел молча смотрел в окно; ему было обидно, но он понимал и их правду. Так или иначе, с юности они набирали строку за строкой по воле Тодора Кирякова; так или иначе, старший брат подминал их под себя. Так или иначе, Павел был для них властной тенью покойного, напоминавшей о былых временах.

— Прощайте, господа Киряковы, — сказал Павел, тоже стоя спиной. — Извините, что не знаю ваших имен. Как, впрочем, не знал бы и о вашем существовании, не будь вы братьями Тодора Кирякова — человека, от которого вы нынче отреклись.