Цена золота. Возвращение

— Ай-я-я! Ай-я-я! — кричал Павел. Старый, отрадный ветер подхватил, сорвал с губ этот крик; и Павел, казалось, уже не кричал, а лишь настигал на скаку свой собственный голос — сорванный ветром крик; и еще, и еще и еще раз; голос ждал его, пропитав все вокруг гиком, молодостью и надеждой; и оставался на прежнем месте; и это был уже не постоялый двор, а двор знаменитых Хадживраневых — еще до всех пожаров, — жеребец под ним был белым жеребцом из их табуна. Об этом свистел ветер. «Да, да! Это двор Хадживраневых, — согласился Павел, — нет никакой разницы». «Не хватает братьев, братьев, братьев…» — твердил в уши скакавший рядом ветер, но не хотелось Павлу в эти прекрасные минуты слышать о смерти и, мчась по кругу, он снова и снова пролетал те места, где все было насыщено криком: «Ай-я-я! Ай-я-я!» — и будто бы там уже кто-то кого-то оплакивал. И не было ни братьев; ни невесток; а, главное, не было детей, детей, детей, детей!.. Только его собственное «Ай-я-я!» и арнауты, подскочившие, чтобы его остановить. «Ай-я-я! — продолжал он разъяривать жеребца. — Эй, растопчу! Растопчу и платить не стану!» Арнауты все забегали, то спереди, то с боков и отскакивали; и тоже что-то кричали; Павлу не хотелось сейчас их слушать, но конь засомневался, будто попал вдруг в путы — но пут не было, искривил четкую окружность и, смяв ее, встал как вкопанный перед воротами. Вытянув шею, будто его туда тянули. И заржал.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Перед ним все сияло; сияние било в ворота. Все створы были распахнуты настежь: навстречу простору, навстречу чему-то яркому и праздничному.

При въезде во двор уже ждали двое всадников, похожие на Кардашева. «Доктор», — мелькнуло в голове Павла, но в ту же минуту он увидел, что на улице есть еще всадники — метрах в двадцати — тридцати от ворот, — в красном, золотом и черном; красном, золотом и черном.

В основном военные, с небольшой примесью штатских — они живым занавесом загораживали дорогу… «Так скоро! — подумал он, ища глазами князя. — Я не слышал колокольного звона… Значит, служба еще не кончилась?..»

Жеребец снова заржал и двинулся было к воротам, но Павел резко дернул поводья, сломил его белую шею и приковал коня к месту. Всадники стояли не двигаясь, не спуская с него глаз; и он сам увидел себя — на голой спине лошади. Он увидел себя их глазами: испачканного пороховой копотью и маслом, не умытого, не переодетого, пропыленного. Но что бы там ни было, вся непредвиденность явилась с ними, а не ожидала их здесь. Церемония начиналась до скандальности рано. «Ну что ж, дорогие, смотрите! Смотрите, любуйтесь!» Но князь делал вид, что не смотрит, опустил глаза к короткостриженной гриве. Он улыбался, но чему-то своему, нездешнему. Без эполет, в строгой охотничьей куртке, он выглядел постройневшим, помолодевшим. «Значит, на охоту собрался? На меня? Интересно, к какой дичи он меня причисляет? Ладно… Дичь ответит вот чем…»

Павел медленно вынул часы. Медленно открыл крышку. Небрежно взглянул на циферблат. Не поверил — так рано? Потом снова посмотрел на гостей, и снова не поверил. Тронул коня, чтобы посмотреть поближе. И еще весь подавшись вперед, всплеснул руками.

— Неужто — Вы, Ваше Высочество? — крикнул он. — Увидеть вас, какое счастье! И так рано, в девять часов, еще не умывшись…

2

— Дорогой ты мой сорвиголова, — сказал князь. — Все бы тебе дурачиться! — сказал как бы тихо, но его плотный голос заполнил все вокруг. Он хорошо владел этим своим голосом. В старину его прадеды с помощью голоса увлекали за собой армии. Утверждали, будто эта фамильная глотка изрыгала тучи копий, пороховым ураганом сметала города. Сейчас, обернувшись к темным всадникам — верно, дипломатам и журналистам, — обладатель родовитой глотки добавил:

— В этом наша сила, господа! Наша непобедимость.

И опять же через плечо начал пояснять, что такая эксцентричная, независимая манера поведения могла бы оскорбить любого из его августейших кузенов. А здесь приятно волнует. И напомнил переводчикам, чтобы переводили поточнее — он был иностранец, но не упускал случая говорить с иностранцами через переводчиков. Не упустил он его и в этот день, столь пригодный для демонстрации сплоченности болгар вокруг трона.