Центр тяжести

Караташ бодрился, пытался шутить на эту тему, но я видела, как он на самом деле напуган. Причем пугал его не сам факт почти ритуального сожжения его работ мракобесами в рясах, его пугала реакция властей и официальных, прости господи, представителей церкви. Это был плохой знак, первый по-настоящему тревожный звонок, и Караташ почувствовал это, и Саша, кажется, тоже. А я – нет. Я видела, конечно, что это явный перебор, но тогда мне казалось, что дно уже достигнуто и хуже уже точно не будет. В самом деле: фанатики врываются на выставку и под молчаливый одобрямс полиции сжигают работы художников, куда уж хуже?

А вот поди ж ты.

* * *

Караташ попросил политического убежища в Швейцарии. Заявку удовлетворили через месяц, и мы с Сашей поехали провожать его в аэропорт. Он бодрился, без конца болтал, рассказывал о будущих проектах. Саша молчала и грустно улыбалась, кивала иногда. Было что-то странное в этом прощании – вроде бы все закончилось хорошо, и мы провожали друга в новую жизнь, но Караташ совсем не выглядел счастливым. Даже довольным. И Саша – тоже.

И голос. Голос его – какой-то странный, словно извиняющийся. Лицо такое, словно его на электрический стул ведут, а он храбрится.

– Что такое? – спросила я, когда самолет швейцарских авиалиний уже оторвался от земли. – Что-то не так?

Саша молча теребила висящее на шее кольцо на цепочке. Когда мы вышли на парковку, я сразу увидела коричневые машины на той стороне дороги. И людей возле них. Люди приближались.

– Он меня сдал, – сказала Саша. Сняла с шеи кольцо и протянула мне. – Вот, возьми. Отдашь, когда вернусь.

Но она не вернулась.

Измаил

[интервью с хозяином тату-салона]

Я знаю людей. И знаю, что ты сейчас подумал: все говорят, что знают людей. Но я – не все, братан, я действительно неплохо шарю в людях. И в отличие от тебя, я не сужу людей по внешности. Нет-нет, не извиняйся, я все понимаю, братан. Огромный татуированный лысый бугай – на такого, как я, очень легко повесить ярлык.

Мне шестьдесят три, и за свою жизнь я видел и делал столько всякого говна, что хватило бы на десяток книг. Знаю, что ты думаешь: все так говорят.

Но знаешь что, братан: нахуй всех, кто так говорит. Когда ты вошел в мой салон, я по тому, как ты толкаешь дверь, понял, что ты безобидный пиздюк и в последний раз ты дрался лет в тринадцать. Это легко понять – мимика тела.

Плюс запах. Химиотерапия и целое соцветие таблеток – ты пахнешь больницей. Дай угадаю: рак печени. Метастазы? Мне жаль, братан.

Книгу?

Ты типа писатель? Ха-ха.

А про кого книга?

Графт?

Да.

Нет.

Ты удивишься, но татуировки необязательно должны что-то значить. Тюремные – да, зэки чуть-чуть ебнутые на символизме и прочем, у них тело – главный документ, у них с этим строго. Но в остальном. Вот свои первые татухи я ваще делал наобум. Особого смысла в них не было, я был маленьким пиздюком и хотел что-то сделать со своим телом. Самая первая – вот эта [показывает надпись на левом предплечье поверх ветвящихся вен – красивый каллиграфический шрифт: Call me Ishmael]. Да, знаю, банально, чо, но я ж, это, не претендую, братан. Мне было шестнадцать, – комплексы, вся хуйня, – и я хотел сделать свое тело уникальным – обычный юношеский долбоебизм. Плюс «Измаил» – мое имя, так что имею право, нахуй тех, кому не нравится.

[Вопрос]

А?

[Вопрос]

Да не, это тупо, я больше надписей не делал на теле. И тем более цитаты из книжек на себе набивать – это дно. Хотя не, погодь, это я гоню, была одна надпись. Всего одна. Женское имя [оттягивает воротник майки, показывает рисунок сразу под ключицей, слева – колючая проволока спиралью обмотана вокруг вскинутой руки]. Вот здесь было. Ужасная, блядь, ошибка. Набивать татухи с именами баб – это ебаный стыд. И я, братан, испытал это на себе. Именно поэтому я раз в месяц бесплатно свожу кому-нибудь одну татуировку с бабским именем – это моя благотворительность, – и желающих много, поверь. Но я, как видишь, выкрутился, чо. Превратил буквы ее имени в витки колючей проволоки. Изгнал ее из своего тела на символическом уровне.

[Вопрос]