Вопреки Гегелю, я не думаю, что в истории есть место абсолютным категориям. Все события происходят в конкретном контексте, и все действия встречают те или иные ограничения. Однако такое восприятие свидетельства писателей, которых заставляли молчать или которые молчали добровольно, при сталинистских режимах, не означает приравнивания их опыта к ощущениям любого человека, столкнувшегося с трудностями, стараясь опубликовать книгу. И не требует уравнять способы контроля над текстом в ХX веке с использовавшимися в других местах и в другие эпохи. У историков нет никакой шкалы, чтобы измерять степень бесправия в разные прошедшие эпохи. Но мы не можем избежать оценочных суждений и должны представлять себе, каким образом наши ценности затемняют наше понимание, как признаем мы концептуальные рамки, его формирующие. Описывая подходы к истории цензуры, мы можем использовать противоположности – нормативность и относительность, эмпирику и теорию, либерализм и постструктурализм, но ничто из этого не позволит полностью описать сложный характер человеческого опыта. Вместо использования противопоставлений того, чтобы иметь дело с альтернативами типа «или – или», я предпочитаю перенести дискуссию в другую плоскость.
Этнографический подход к цензуре понимает ее холистически, как систему контроля, которая пронизывает институты, окрашивает человеческие отношения и достигает тайных движений души. Выбирая столь широкий угол обзора, этнографическая история может учитывать разные способы, которыми цензура осуществлялась в разных обществах. Она позволяет избежать излишней конкретизации определения цензуры или его превращения в четкую формулу, включающую даже нарушение деклараций о правах. Не оспаривая верность этих деклараций, этнографическая история рассматривает их как части культурной системы. При этом она не сглаживает различий в попытке создать общее поле для научных исследований.
Антропологи давно поняли: чтобы понять чуждые взгляды, приходится вступать в диалог с местным населением, и это обостряет осознание собственной точки зрения[499]
. Работа в архивах заставляет историка столкнуться с ужасными примерами подавления свободы. Описав некоторые из них, эта книга призвана объяснить, как цензоры выполняли свою работу, как осуществлялась цензура и как она была устроена при авторитарных режимах. Изучая ее механизмы, я стал больше ценить принципы, которые разделяю с другими гражданами нашей причудливой части мира и в наше время. Я понимаю, что Первая поправка не имеет силы вне юрисдикции Конституции США, но верю в свободу слова с тем же пылом, что и мои соотечественники, несмотря на презрение изощренных интеллектуалов, смеющихся над «одержимостью Первой поправкой»[500]. Пытаясь понять других, человек должен держаться за свои идеалы, особенно сейчас, когда государство может следить за каждым его шагом.Благодарности
Эта книга представляет собой сильно расширенную версию паниццианских лекций, которые я читал в Британской библиотеке в январе 2014 года и посвятил первому паниццианскому лектору Д. Ф. МакКензи. Я хотел бы поблагодарить Фонд Паницци и сотрудников Британской библиотеки за приглашение. Я всегда буду в неоплатном долгу перед библиотекарями и другим сотрудниками Библиотеки Арсенала и Национальной библиотеки Франции, которые помогали мне отыскать следы, оставленные цензорами, авторами и полицейскими агентами, в хранящихся там собраниях рукописей с 1960‐х годов. Берлинский научный колледж дал мне стипендию в 1989/90 году и еще одну в 1992/93 году. Я бесконечно благодарен колледжу, его ректору Вольфу Лепенису и его сотрудникам. Сольвейг Нестер помогла мне не потеряться в запутанном лабиринте бумаг ЦК коммунистической, или Социалистической единой партии Германии, в Восточном Берлине. А Грэм Шоу стал проводником по архивам Индийской гражданской службы в Британской библиотеке в Лондоне. Я благодарен им, Стивену Форману, моему блестящему и доброжелательному редактору в
Иллюстрации
Рис. 1. Титульный лист
Рис. 2. Апробации и привилегия
Рис. 3.
Рис. 4.
Рис. 5. The British Library. Титульный лист