Цензоры за работой. Как государство формирует литературу

Чувство уязвленного достоинства легко заметить и в том, как Норман Маня описывал столкновения с цензорами в 1980‐е годы в коммунистической Румынии, когда Николай Чаушеску установил тоталитарный режим вне сферы влияния Советского Союза. Маня говорит о «человеческих реалиях»[489] по обе стороны баррикад. Осторожные и коррумпированные чиновники преследовали свои цели, а амбициозные авторы пытались продвинуться вперед в системе, полностью подчиненной партии. Как один из авторов, Маня хотел совершить прорыв со своим романом «Черный пакет», содержащим тщательно завуалированную критику тоталитаризма, в остановке которого писатель находился. Из-за видимости отмены цензуры он не получил отзыва на книгу, только копию текста, в которую были внесены правки. Около 80% материала было без каких-либо дополнительных пояснений отмечено как подлежащее удалению или пересмотру. Маня постарался угадать возникшие претензии и тщательно переписал текст, а потом снова отнес его в издательство. Переработанная версия была отвергнута, опять же без объяснений. Казалось, что из этого положения нет выхода, пока глава издательства не решил рискнуть. Он отправил текст рецензенту, ушедшему на покой ветерану цензуры, которого знал благодаря своим контактам в сфере личных связей, где за фасадами официальных учреждений реально принимались решения. Эту рецензию можно было бы показать Мане, ведь ее автор больше не числился цензором. В ней содержался тщательный и разумный разбор рукописи и предлагались значительные исправления. Как бы это ни было болезненно, Маня принял рекомендации своего «проницательного наставника-цензора»[490], ведь это была единственная надежда на продолжение существования в мире литературы. Стратегия сработала, тираж был распродан, и на волне успеха книги Маня был вынужден бежать из страны. В 1988 году он переехал в Америку, где познал «свободу» – не мир безо всяких ограничений, а сложную систему, требующую своих компромиссов, включая те, что навязывались «суровым законом рынка»[491]. Признавая непростые реалии свободной жизни при демократии, Маня настаивал на существенном различии между ней и тем, что он испытывал в Румынии. Когда он вспоминал о правках, внесенных в роман, он сожалел не столько об удаленных из текста фрагментах, сколько о самой необходимости компромисса и уступок и о той цене, которой они давались. В конце концов, заключил Маня, «цензоры выиграли»[492].

Данило Киш пережил нечто подобное в коммунистической Югославии, хотя там сталинизм принял более мягкие формы, чем в Восточной Германии, Чехословакии или Румынии. Рассуждая о попытках ужиться с цензурой, он подчеркивает ее незримую природу – неформальное давление, оказываемое издательствами и редакторами, которые играли роль цензоров, выполняя свои профессиональные обязанности, и, главное, всепроникающую власть самоцензуры. Внутренний, самим тобой назначенный цензор, писал Киш, является двойником писателя, «двойником, который смотрит через плечо и правит текст in statu nascendi, удерживая от совершения идеологической ошибки. Невозможно победить этого цензора-двойника. Подобно Богу, он видит все и слышит все, потому что порожден твоим мозгом, твоими страхами, твоими кошмарами»[493].