Цербер

"Деревенщина ты неотесанная. - Михаил, чувствуя к Павлу острую жалость, коснулся поникшего каменного плеча. - Совсем от нашего столичного обращения отвык. Сейчас схожу, тут близко".

"Я к нему и не привыкал никогда... Ты, Братка, возьми мне чего покрепче, а то я казенку эту пью - как на землю лью, без толку". - Лоб Паши Геракла прорезали морщины, почти такие же глубокие, как шрамы.

Михаил принес ему литровый штоф джина "Бифитер", крепче ничего не нашлось, и Паша за ночь усидел его один почти до конца, но снаружи, конечно, это на нем никак не отразилось. Разве что морщины разгладились.

- Паша тебя убедил, верно? - сказал Михаил, нежно поглаживая уткнувшуюся в него женщину.

- Это ты меня убедил.

- Нет, Лена, он. Я в лучшем случае дал новую веру, а убеждают лишь чудеса творимые, так ведь? Паша - а еще ты сама.

- Что ты имеешь в виду?

- Что пора и тебе открыться. Я знаю, как тяжело носить в себе свою тайну. Я - знаю...

Она отсела, выпрямилась, одернула платье.

- Никогда не заговаривай со мной на эту тему.

- Но почему? Ведь кое-что я уже видел, могу сделать выводы.

- Никогда не заговаривай со мной на эту тему! - отчеканила она. Елена Евгеньевна-вторая в ней твердела, набирала силу, становилась прочной, как крепостная стена. - То, что я сделала дома... я не должна была этого делать. Если на то пошло, я не должна даже быть здесь сейчас и говорить с тобой об этом. Я не имею права распространяться о собственной персоне. Я...

Она вовремя проглотила слова: "Я слишком ценный объект".

- Миша, милый, пойми меня, пожалуйста, - заговорила Елена-первая. - Ведь я верю тебе. Я... ты мне очень дорог, хотя все это так неожиданно, но...

- Но подписка дороже, - сказал Павел. Он стоял, прислонившись к косяку, и внимательно слушал. - Пардон за бесцеремонность, но положение не то. Мы все должны быть в курсе обстоятельств, каждый из нашей команды. Нам с тобой, Лена, может, часы отпущены, а ты о пустяках толкуешь. Кофе позвольте подавать? Сию минуточку-с. - Он дурашливо согнулся, убираясь из комнаты.

- А и правда, Миша, сколько... мне еще? Когда? Ты знаешь? И как это ты назвал - команда?..

- Обреченных! - Павел появился с подносом. - Обреченных, девушка, обреченных. Миленькое названьице, не правда ли?

Кофейник еще плевался. Рядом стояла джезва без ручки, которую он приспособил под сахарницу. Сливки прямо в квадратном пакетике, три разнокалиберные чашки из уцелевших.

- И заметьте, барышня, вы идете по моим стопам. Я тоже Миньку первым делом за хобот: сколько? Не знаю, говорит, но мало. Я ему: делать что? Не знаю, говорит, но что-то надо. Я: ты что ж тогда, паршивец, начальство по пустякам тревожишь?!

- Ты, Паша, не Геракл и не Аполлон даже, - проговорил Михаил, разливая себе и Елене Евгеньевне коньяк, а Павлу прямо в объемистый бокал без ручки, который он подготовил себе под кофе, вылил остатки джина. - Ты, Паша, клоун. Ухватки уже имеешь, а грима тебе не требуется.

Павел сейчас же долил свой джин капелькой кофе, бухнул сливок, принялся отхлебывать мелкими глоточками, изображая наслаждение.

- Паша, - сказала вдруг Елена Евгеньевна, - а ведь там, в вашем пансионате, детишки в вас души должны не чаять. Табуном ходить, так?

"Смотри-ка, и борода у него растет наперекосяк, - подумал Михаил. - Я только заметил за все эти дни. Должно быть, все лицо пополам".

- Вот! - Толстый палец уперся в потолок. - А Минька не верит. Знаете что, Лена, я вас приглашаю. Поедем все вместе. Там у меня, не поверите, такая прелесть, такая глушь! Зимой выйдешь на крылец - собак за пять километров слышно. Звезды - плошками! На снегоходах покатаемся. Теперь, конечно, не то, разгар сезона, людно, но зато яхты, доски... Да вот мы с Минькой третьего дня - рассвет! благодать! соловей аж заходится, душевный!..

Глава 2

С коньяком в чашке Михаил прошел на кухню, где выключил ненужный теперь свет.

Шесть знакомых тополей закрывали торец соседнего дома. Их верхушки поднимались выше самых верхних его окон, а ведь Михаил помнил их тонкими голыми хлыстиками, Веснами их одевала первая зелень, они сеяли июнями пух и устилали ржавой листвой лужи октябрей. Вокруг них стояли дома, а дома окружал город, который тоже был его домом, шумным и прекрасным. Большой шумный дом имел свои закоулки и любимые с детства места. В извилинах его улиц жила память о радости, печали, страхе, гордости, любви, разлуке, надежде. А над ним выгнулось небо, всегда изменчивое и всегда одно и то же.

Только представить, что ничего этого не будет. Что знакомое, привычное и любимое заменит нечто иное. Навсегда. Без возврата.

"Другие", сказала она. Может быть. Скорее всего. Почти точно. Но разве это о нем?

Михаил посмотрел в чашку и отставил ее.

"Кто учинил погром?" - впервые за эти сутки позволил себе подумать.

Жулье, хамье, залетные хмыри - отпадает сразу. Из квартиры ничего не пропало, а испорчено с толком. "Кроме унитаза", - подумал он и прошел в туалет.