Церемонии

Старик вытащил вставную челюсть, его губы безвольно обвисают. Бетонный пол холодит ноги. Он торопливо крадется мимо серо-стальных дверей в прачечную, кладовую и комнатку, где управдом хранит швабры и ведра. Вот, наконец, и дверь с надписью «Не входить». Старик нетерпеливо сует в скважину самодельный ключ и поворачивает его. Дверь распахивается.

За ней темно; механический гул становится громче. Старик протягивает внутрь руку и включает свет. Внизу у основания железной лестницы стоит громадный агрегат.

Топка. Она заполняет комнату как чудовищное металлическое дерево, путаница труб поднимается из ее сердца и расползается по потолку как ветви.

Закрыв за собой дверь, Старик сбегает по ступеням, склоняется перед ней как в молитве и вываливает вещи из сумки. На пол выпадают отвертка, потом гаечный ключ и плотные асбестовые перчатки.

Чтобы снять стальную пластину на металлическом боку, нужна всего минута. Внутри ровным синим светом горит газ; рев пламени напоминает шум водопада. Сейчас горелки работают не в полную силу, – на улице лето, и топка греет только воду для жильцов, – но температура все равно невероятно высока. Когда Старик откладывает в сторону металлический прямоугольник, лицо ему обжигает волна раскаленного воздуха. В свете газа черные полосы на его коже кажутся солнечными лучами.

Отступив туда, где не так жарко, он достает из кармана обломок голубого мелка и начинает торопливо выводить на полу круги, потом круги в кругах. Рисунок выходит грубым – ничего похожего на каббалистическую звезду или тетраграмматон. У него есть глаза, язык и когти. Он напоминает какое-то животное, что-то первобытное, похожее на змею, что свернулась, прикусив собственный хвост.

Рисунок готов. Старик поднимается по ступеням и выключает свет. Теперь подвал освещает только сияющая драконьим пламенем пасть печи.

Старик останавливается на самой границе рисунка, снимает просторную рубашку и мешковатые штаны и голышом вступает в круг; у него мягкое розовое тельце, безволосое, как у младенца. Он закрывает глаза, глубоко вздыхает и начинает танец.

Поначалу двигается неуклюже, потом все увереннее. Внезапно раскидывает руки и начинает прыгать с ноги на ногу во все более сложном ритме. Из беззубого рта вырываются негромкие восторженные хрипы и череда бессвязных слов.

– Да'могу… рийя могу… рийя даэ…

Старик все танцует и танцует, крепко зажмурив глаза, пальцы рисуют у него над головой древние фигуры. Ноги и пальцы двигаются все быстрее, поток слов становится непрерывным. На покрытом потом теле пляшут жутковатые отблески мерцающих синих огней. Старик кланяется, подскакивает, кружится сначала по-девчоночьи, но все быстрее и быстрее, и вот уже вертится дервишем, его крошечный сморщенный член подскакивает, полная грудь оседает и трясется, как у женщины. Хрипы становятся все громче, превращаются в завывание, потом в пронзительный вопль.

– Рийя могу… давула… ДА'ФАЭ!

И с последним криком все кончено. Его посещает видение. Старик без сил опускается на пол и ложится навзничь, головой в центр круга; тело все еще дрожит, руки подергиваются после танца. Он открывает глаза и смотрит на пламя, но видит куда больше. Он видит все, что нужно.

Дхол наконец прибыл. Он уже на месте.

И он свободен.

Шестнадцатое июля

Солнышко сегодня греет, небо голубое, облака кучерявые, дует приятный летний ветерок – все в таком духе. В подобные дни людям положено радоваться жизни. Было бы идеально, если бы не насекомые.

Проснулся довольно рано. Над лужайкой летают бабочки, кошки играют в догонялки. Бвада так и не вернулась, что только к лучшему. Сарр ремонтирует крышу амбара и сбивает с карнизов клубки гусениц, Дебора пропалывает сад, подрезает розовые кусты и развешивает белье на просушку. Сельские жители всегда находят себе занятие.

И мне тоже стоит заняться делом. Я на ферме уже три недели, но не написал ни слова для своей диссертации. И упражнения тоже запустил. Не делал их вчера и пока не собрался сделать сегодня.

Боже мой, три недели! Трудно поверить. Даже здесь, если остановиться и присмотреться, время пролетает стремительно. Уже прошла половина июля, и я практически чувствую жаркое дуновение августа, как будто за ближайшим холмом меня поджидает что-то громадное и сердитое…

* * *

С крыши Старик обозревает громадный обреченный город, раскинувшийся под ним. Улицы заливает солнечный свет, в спину дует горячий ветер. Снизу до него долетает шум автомобилей, человеческие голоса, свист ветра над Гудзоном. Его внимание привлекают детские крики с площадки в соседнем квартале; Старик перегибается через парапет, чтобы поглядеть, что происходит. Внизу дерутся двое детей. Мальчишка покрупнее прижал меньшего к земле, держит его плечи коленями и шлепает, шлепает, шлепает по лицу под собой…