ЦЕРКОВЬ БЕЗ ГРАНИЦ: СВЯЩЕННОЕ ПРЕДАНИЕ ИЛИ МОДЕРНИЗМ?

Полуправдой является и утверждение о. Андрея о том, что преп. Пафнутий Боровский и преп. Максим Грек осудили «самочинное провозглашение автокефалии» Русской Церковью. Преп. Пафнутий, действительно, резко осуждал самостоятельное поставление русскими архипастырями митрополита Ионы — однако после того он принес покаяние в своих действиях.[225] Преподобный Максим Грек никогда не именовал автокефалию Русской Церкви расколом, осуждал ее не с канонической, но с нравственной стороны, называя, в том числе на Соборе 1525 г., самостоятельное поставление Русских митрополитов «гордостью».[226] Даже А. В. Карташев, кадет и член масонского Временного правительства (кстати, единственный источник, на который в данном эпизоде опирается диакон А. Кураев), ни словом не обмолвившийся о покаянии преп. Пафнутия Боровского, пишет, что, «не зная конкретных деталей прошлого, Максим рассуждал формально».[227] Известно, что преп. Максим умел признавать свои ошибки, некоторые оценки в течение жизни менял.[228] Имеются все основания считать, что свое отношение к автокефалии Русской Церкви он также пересмотрел. В позднейшем послании к великому князю Иоанну Васильевичу преп. Максим Грек убеждает его почитать митрополита Московского,[229] в послании к митрополиту Макарию признает его высшим в России «по делам церковным».[230] Все это было бы, по меньшей мере, странно, если бы преп. Максим видел в митрополите Московском неканонического главу Русской Церкви.

Священномученик Иларион (Троицкий), которого непредвзятый исследователь никогда не заподозрит в признании размытости границ Церкви, весьма удивился бы, узнав, что диакон Андрей Кураев зачисляет его в свои единомышленники: «Честный же человек, увидев размытость церковных границ, исполнился бы болью об этом. Как это и произошло со св. Иларионом (Троицким): «Но вот такой–то резкой определенности и как бы отъединенности Церкви от всего того, что не есть Церковь, теперь и не достает. В Церкви у нас теперь держат положительно всех, даже тех, кто сам просит его отлучить, как это было после отлучения Льва Толстого. Церковной дисциплины, можно сказать, нет никакой. А потому Церковь, как видимое общество, и не имеет теперь ясных и определенных границ, которые отделяли бы ее от «внешних». Иногда кажется, будто вся Церковь наша в рассеянии, как бы в каком разброде. Не узнаешь, кто наш, кто от супостат наших». Это одно из проявлений той неясности церковных границ, о которой писал и я…».[231]