Церковь в Империи. Очерки церковной истории эпохи Императора Николая II

…В Музее политической истории Санкт-Петербурга не столь давно была организована выставка-инсталляция под названием «Кто убил Николая II?» На этой выставке, собственно, и был представлен широкой публике помещенный здесь портрет Государя. Организаторы постарались построить экспозицию таким образом, чтобы портрет сразу привлекал внимание вошедшего в зал. И в самом деле, парадный портрет Императора в мундире лейб-гвардии гусарского полка вызывал недоуменный вопрос: почему он испорчен какими-то продольными линиями, что это значит? Ответ оказался прост и банален: полотно пострадало в годы революционного лихолетья. А история его такова.

В 1896 г., когда в Москве проходили коронационные торжества, Императору был преподнесен его собственный парадный портрет, выполненный монахиней Екатеринбургского Ново-Тихвинского женского монастыря Емельяной. Разумеется, монахиня не имела возможности писать портрет «с натуры»: в ее распоряжении были только фотографии. Не будет преувеличением предположить, что портрет писался, как обычно пишутся в монастыре иконы – с постом и молитвой. Очевидно, работой монахини Емельяны заинтересовались – вплоть до революции 1917 г. парадный портрет Николая II помещался в покоях Зимнего дворца. В октябре 1917 г. революционные солдаты и матросы, захватив бывшую царскую резиденцию, изрезали его штыками, пытаясь тем самым выразить свою ненависть и к поверженному тогда самодержавию, и к его носителю… Поразительно, но, когда арестованный вместе с семьей и слугами Государь в 1918 г. оказался в Екатеринбурге, именно монахини Ново-Тихвинского монастыря носили в дом Ипатьева съестные припасы, всячески стараясь облегчить страдания царственных заключенных.

…А изрезанный парадный портрет в свернутом виде в течение многих десятилетий хранился в музее и лишь в 1987 г. был отреставрирован. Рубцы на нем решили оставить как память о прошедшем. Сегодня эта память ожила. Она – действенный урок истории, научающий нас верить в конечное торжество Божественной справедливости и понимать значение земных трагедий.

Проблема преодоления «средостения»: саровские торжества 1903 года

В годы царствования Императора Николая II Православная Российская Церковь сопричислила к лику святых (к общему празднованию) шесть подвижников веры: свв. Феодосия Углицкого (в 1896 г.), Серафима Саровского (в 1903 г.), Иоасафа Белгородского (в 1911 г.), Гермогена, Патриарха Московского и всея Руси (в 1913 г.), Питирима Тамбовского (в 1914 г.), Иоанна Тобольского (в 1916 г.). Без преувеличения можно сказать, что подобной «канонизационной активности» Церковь не знала за весь синодальный период; в XVIII–XIX вв. в России были канонизированы только четыре подвижника веры: свв. Димитрий Ростовский, Иннокентий Иркутский, Митрофан Воронежский и Тихон Задонский¹. «Насколько род Романовых забыл о святых, – писал религиозный мыслитель русского зарубежья П.К. Иванов, – настолько последний в роде обреченный Николай II жаждал мучительнейше встречи с истинным святым. Именно он, вопреки желанию Синода, и настоял на прославлении св. Серафима Саровского»².

Личная заслуга Императора в прославлении Саровского старца несомненна, однако, как мне представляется, стоит обратить внимание на иное, а именно на то, что в годы правления Николая II вопрос о нахождении «точек соприкосновения» верховной власти с простым народом стал как никогда актуален, что проблема преодоления «средостения» серьезно беспокоила венценосца, что, наконец, решение внутриполитических проблем не в последнюю очередь виделось ему в религиозном (православном) ключе. Американский ученый Г.Л. Фриз справедливо, полагаю, заметил, что «кампания» канонизаций эпохи последнего царствования «должна была способствовать сближению с народно-религиозной культурой»³, т. е. с культурой, ранее в основном игнорировавшейся православной элитой империи. В эпоху кризиса обращение «к истокам» психологически легко объяснимо, представляется вполне закономерным и предполагает в первую очередь переоценку религиозного фактора в жизни страны. В самом деле: еще Г.П. Федотов отмечал, что «историю XVIII и XIX столетий можно писать, отвлекаясь от христианских церквей и сект. Оказалось возможным, – продолжал далее философ, – и историю разложения императорской России схематически чертить без изображения церковного быта XIX века. Быть может, это было некоторым допущением. Картина дворянского упадка могла бы быть дополнена очерком церковного оскудения. Мы увидели бы приниженность духовенства, угодливых и честолюбивых иерархов, сельских священников, погрязших в пьянстве и любостяжании, распущенных монахов: во всей России едва ли удалось бы насчитать десятка два обителей, в которых теплилась духовная жизнь»⁴.