Церковь в Империи. Очерки церковной истории эпохи Императора Николая II

Характерный пример растерянности церковных деятелей тех дней можно обнаружить в дневниковых записях писательницы З. Н. Гиппиус. «В церкви о сю пору, — писала она 3 марта 1917 г., — [поминают] „самодержавнейшего“… Тоже не „облечены“ приказом и не могут отменить. Впрочем, где-то поп на свой страх, растерявшись, хватил: „Ис-пол-ни-тельный ко-ми-тет…“ Господи, Господи! Дай нам разум»⁶. «Приказ» вышел со значительным (по меркам революционного времени) опозданием: 6 марта Св. Синод выпустил обращение по поводу отречения Императора, где кроме констатации случившегося («Свершилась воля Божия. Россия вступила на путь новой государственной жизни») ничего не было сказано о сути произошедшего. Впрочем, 6 марта Синод принял и определение об обнародовании в православных храмах актов 2-го и 3-го марта, а также о совершении молебствия «об утишении страстей, с возглашением многолетия Богохранимой державе Российской и Благоверному Временному Правительству ее»⁷. Стремление сохранить прежнюю «форму» и предопределило, как я полагаю, тот факт, что многолетие предписывалось провозглашать временному институту власти⁸. Временное правительство, как известно, не ликвидировало обер-прокуратуру, оставив светский надзор новой, «демократической» уже, власти над Православной Церковью. Насколько это было неправильно, заявил много лет спустя, в эмиграции, последний обер-прокурор послереволюционного Св. Синода А. В. Карташев. «Сохранение этого титула и его полномочий было недосмотром и тактической ошибкой Временного Правительства, — писал он. — Ненавистная и прежде фигура обер-прокурора, — потому только и принималась иерархами и церковным мнением, что она была личным органом царской власти, самой же Церковью миропомазанной и признанной к церковным делам»⁹. Впрочем, буквально на следующей странице воспоминаний Карташев сам дезавуирует это заявление рассуждениями иного рода. «Во имя помощи и облегчения самой Церкви в переходе ее от подневольно-государственного положения к свободному выборному строю, — рассуждал экс-министр, — Временному Правительству нужно было как бы „нелегально“ остаться на время внутри церковно-правящего аппарата и продлением по существу прежних обер-прокурорских полномочий акушерски помочь рождению соборной реформы Церкви». Получалось, таким образом, что сама Церковь соборно «родить» собственную свою реформу не могла. Для этого нужна была помощь новых, теперь демократических, менторов Церкви, которые, по этой логике, лучше понимали способы скорейшего освобождения православной конфессии от «тяжелого наследия старого строя»¹⁰. В этой связи совершенно непонятно, как А. В. Карташев понимал обер-прокурорские полномочия, ибо только их сохранение в прежнем объеме делало возможным осуществление скорой «помощи» Церкви, не имевшей сил самостоятельно перебороть настроение «епископов-ставленников обер-прокурорской власти, в большинстве враждебных соборности и неспособных к ней»¹¹. До Карташева, ставшего обер-прокурором Св. Синода 25 июля 1917 г., пост этот занимал Владимир Николаевич Львов. Пришедший к власти на волне революции, сменивший распутинского ставленника Н. П. Раева, Львов стремился как можно скорее «освободить» Церковь от «реакционного» епископата, не соответствовавшего духу нового времени. Уже 4 марта, явившись в Синод, он в очень резкой форме потребовал удаления от присутствия в нем митрополитов двух столиц — Петрограда и Москвы. Тем самым, как справедливо отмечал немецкий историк русского происхождения И. К. Смолич, Львов «обнаружил не только отсутствие дипломатического таланта, но и фальшивость представлений о своей „революционной власти“ — вполне в духе обер-прокуроров царских времен, которых он сам же так часто критиковал»¹². Первой жертвой революционных потрясений стал столичный митрополит Питирим (Окнов), в 1915 г. получивший назначение на Петроградскую кафедру, как считали, благодаря покровительству Григория Распутина¹³. По определению от 6 марта за № 1213 митрополит, с традиционной формулировкой — «согласно прошению» — был уволен на покой¹⁴. По просьбе Владыки, ему определили местопребывание на Кавказе, в пределах Владикавказской епархии.

Если Питирим считался одним из «столпов» павшего режима и уже по одному этому должен был быть отправлен в отставку, то следующий архиерей, лишившийся своей кафедры в результате революции, в представлении многих современников являлся скорее его (режима) символом. Речь идет об архиепископе Тобольском и Сибирском Варнаве (Накропине), близком друге Распутина, получившим назначение исключительно благодаря поддержке «старца». Для того чтобы показать «механизм» увольнения архиерея в 1917 г., думается, будет вполне оправданным более подробно остановиться на деле Варнавы.