Церковная историография в её главных представителях с IV-го века до XX-го

Отличительная особенность, составляющая самую характеристическую черту его истории — это одухотворенность, выспренность его научно-исторических представлений. Под этою одухотворенностью, выспренностью мы понимаем, никогда не покидающее Баура, стремление входить во внутренний смысл событий, им исследуемых, — стремление, так сказать, разрешать факт в идею и давать найденной идее такое или другое, но строго определенное место в общей гармонии целого труда. Такого свойства нельзя в подобной полноте находить не только у более давних церковных историков, но и у историков более новых и замечательных. Такого глубокого проникновения в сущность излагаемых предметов не встречаем ни у Планка, важнейшего представителя так называемого субъективно-прагматического направления историографии, потому что Планк хотя и стремится всячески выйти из роли простого повествователя и возвыситься до серьезно-прагматического изложения, тем не менее мотивы, движущие событиями, у него указываются не в целом строе церкви, но лишь в отдельных индивидуумах; почему часто отдельным личностям приписывается более, чем сколько позволяет действительный ход истории; такого господства над материалом, какое у Баура, не находим даже и у самого Неандера, потому что его преимущественное тяготение к характеристике отдельных личностей, если и не низводит целостности его труда к биографическим очеркам, во всяком случае много мешает полному раскрытию проводимых им идей. Напротив Баур в своей истории ведет дело раскрытия исторического развития церкви с таким искусством, что не остается ни одной важной стороны церковной истории, которая не вошла бы так или иначе в его систему, как звено, нужное для гармонии целого; причем движущие принципы указываются не в характере отдельных личностей, но в совокупности исторических данных в их целом. В системе Баура его стремления всюду находить смысл, скрывающийся под фактами, часто приводят его к заслуживающим полного внимания выводам. Сюда можно, например, отнести его воззрения на борьбу церкви с арианством. Это, по Бауру, не какая-нибудь мелочная борьба из-за личных интересов и из-за ничего не значащих слов. Короче это, по его суждению, не явление, при виде которого остается только пожимать плечами (как выходило это по воззрениям прежних рационалистов историков); нет, в защитниках никейской догмы выразилось, по Бауру, стремление понять христианство, как высшее абсолютно-божественное откровение, понять Христа, как действительно божественного посредника между Богом и человеком, понять общение человека с Богом, как действительный благодатный союз между небом и землей. Напротив, в арианской доктрине Баур видит желание отвергнуть, разорвать тот благодатный союз, какой устанавливается чрез Христа между Богом и людьми; если Христос тварь, то действительного общения между Богом и человеком нет и быть не может[519]. С другой стороны припомним, в каких идеальных чертах рисует Баур значение церковного епископата? Это, по Бауру, не какая-нибудь церковная аристократия, деспотически властвующая над неразумным народом (опять: как полагали рационалисты прежней школы), напротив, по Бауру, это был своего рода центр духовной жизни церкви, без которого самое существование церкви едва ли было возможно. Итак одухотворенное, выспреннее понимание истории — вот первая черта Баурова труда. Мы далеки от того, чтобы утверждать, что это стремление господствовать над фактами всегда вело Баура к благим результатам. Во-первых, Баур весьма часто обращается слишком бесцеремонно с фактами, мнет их как горшечник глину, он то урезывает, то преувеличивает их значение, и это для того, чтобы они лучше, удобнее служили его выспренним воззрениям. Справедливо замечает о Бауре Шафф, что он «слишком философичен, чтобы быть верным историком»[520]. Во-вторых, желание сделать свой труд, сколько возможно более, прагматическо-спекулятивным заставляет Баура совершенно не обращать внимания на индивидуальный, личный элемент в истории церкви[521]. Его история как будто движется во внемирном пространстве, где нет не лиц, ни личных отношений; историк почти ничего не говорит ни о индивидуальных порывах благородных, ни индивидуальных интересах низменных, хотя те и другие нередко служили мотивами в ходе истории. Его история какая-то совсем безличная. В ней лица только упоминаются, а не действуют, как должны действовать живые индивидуумы. Но в общем одухотворенность и выспренность Бауровой истории составляет её достоинство.