ЦеронРоман. Том II

— Наденьте ее, сядьте на мое место и смотрите на этот регистр — если выскочит № 213, поговорите с ним. Если другие номера, — не отзывайтесь. У инженера распухла нога, а несколько автоматов в неисправности. Узнаю от него, что нужно сделать. Минут через двадцать-тридцать я вернусь. Тем, кто будет обращаться к вам в течении этого времени, давайте неопределенные ответы, ни да, ни нет.

Сказав это, Жан вошел в лифт. Одна за другой начали мелькать перед глазами площадки — третья, четвертая, — вот еще одна и он приехал — лифт остановился. На двери квартиры № 273 висела огромная медная доска, на которой стояло:

«Главное представительство для федерации заводов Випекс».

Жан, посмотрев на доску, самодовольно усмехнулся. Он сделал шаг вперед и позвонил.

За последние дни Орлицкий много пережил. После срыва мобилизации и уничтожения флагманского судна для него настали тяжелые дни. Он ощущал на каждом шагу, что весь государственный аппарат направлен против него. Эта квартира была его последним убежищем. Войдя сюда в последний раз, он перед домом и в холле увидел несколько незнакомых лиц с пытливыми взорами. Он понял, что если чудом и сможет сам выскочить, то аппараты вынести не сможет. Это было пять дней назад. Пять дней, в которые он каждую минуту ждал стук в дверь или звонок по телефону. Пять дней его аппараты стояли наготове, чтобы уничтожить каждого, кто появится с враждебным намерением на площадке, а одновременно другой аппарат, его любимый, был установлен так, что с ним одновременно был бы сравнен с землей этот гигантский дом из железобетона. Но никто не стучал, никто не звонил. Петлю накинули на шею, но никто затянуть ее не решался, думал Орлицкий. Потом удивляло его, что почту по-прежнему автомат регулярно выкидывал в его ящик два раза в день, съестные припасы приходили три раза в день. С внешней стороны все было нормально. Но происходящее в окнах домов на противоположной стороне улицы ясно говорило ему, что с его окон и балкона не спускают глаз не только люди, но и стволы пулеметов. В отделе происшествий в газетах он каждый день встречал знакомые имена — один покончил самоубийством, с другим несчастный случай, о третьем просто говорила заметка. Так за эти несколько дней ушли из этого мира несколько десятков молодых, полных сил людей. Не стало Седлачека, Ванды, кривого Джека. Каждый раз, находя новые и новые имена в газетах, Орлицкий подходил к своему аппарату, но каждый раз благоразумие одерживало в нем победу. Потом начинал в бешенстве бегать по квартире. Устав, садился в кресло, чтобы через минуту снова вскочить. Каждая заметка была для него мучением, которое усугубляло еще больше сознание собственного бессилия. Иногда ему казалось, что он заживо похоронен, а его ощущения — лишь отголоски жизни, по-прежнему продолжавшейся там где-то за кладбищем, в котором он лежал. Настал пятый день — Орлицкий больше не был в состоянии выдержать. Распахнув ударом ноги дверь, он вышел на балкон. У его ног расстилалась широкая улица, ведшая от площади к пристани. Бросались в глаза флаги на балконах и окнах. Это придавало домам праздничный вид. На площади, которая начиналась справа, копошилось много людей. В середине стоял памятник, окутанный полотнищами, около него сооружали помост. На площади много людей с ведерками и кистями чертили какие-то лилии. Под ним, у подъезда, мелькнула фуражка швейцара, кого-то заботливо усаживавшего в такси. У Орлицкого промелькнула мысль. Ему захотелось во что бы то ни стало дожить до завтра. Быстрым движением он вошел обратно, тщательно прикрыл дверь и задернул на ней гардины.

«Безусловно, завтра предстояло празднество, да! — вспомнил он, — открытие памятника в присутствии Штерна. Значит, у них последний срок, чтобы меня уничтожить, истекает ночью. Швейцар пользуется их полным доверием, ко мне он расположен. Колесики и винтики автоматов из нас сделали приятелей. Если он захочет помочь, мне можно будет найти такой уголок в этом доме, в котором меня бы до завтра не тревожили и откуда я мог бы рассчитаться с Штерном. Но согласится ли он? Боюсь, что это будет свыше его сил. Если он не знает еще сейчас, кто я, он узнает это ночью. По моим расчетам, уже четыре дня тому назад они раскрыли мой псевдоним — не могли не раскрыть. Если они ему еще ничего не сказали, скажут в последний момент, а Жан, сорок лет верой и правдой прослуживший при всех режимах, захочет ли утаить что-либо от этого? Никогда! Я уверен, что скорее он бы выдал своего сына». Прошел час, прошло два часа, а Орлицкий не мог решиться. Наконец, придя к какому-то заключению, он подошел к телефону. «Не захочет добром, потребуем силой, главное, чтобы он пришел ко мне».

Поговорив с Жаном, он в ожидании его прилег на кушетку. По радостному тону, с которым старик его приветствовал, Орлицкому было ясно, что Жан еще ничего не знает. «Неужели мой псевдоним не раскрыт? Неужели?»