Цесаревич и балерина: роман

Эти грязные монахи изгнали его, но он создал орден францисканцев, и во всем католическом мире множились ряды его учеников. Последние годы своей жизни Франциск Ассизский жил отшельником. Умел говорить с птицами и любым зверьем. Даже находил язык с дикорастущими растениями. Его сжигала одна страсть, единственное желание – увидеть воочию Бога. Годами всматривался святой в пустые небеса. Небо молчало. Плыли над ним равнодушные и переменчивые облака, иногда опускавшиеся столь низко, что, казалось, их можно в руке удержать… Франциск Ассизский ждал хоть каких-нибудь признаков Божественного присутствия. Контуры и формы клубящихся облаков менялись, становясь развевающейся на ветру плащаницей, а порою напоминали Божественный лик. Так проходили месяцы и годы. В каменном гроте перед тающей свечой монах не уставал молить и ждать появления зримого Бога.

Из страстной проповеди Матильда так и не уяснила – раздвинулись ли облака. Явился ли перед Франциском Божественный лик? Матильда подумала, что она сейчас мало чем отличается от средневекового монаха в своем фанатичном желании увидеть наследника в темных окнах Аничкова дворца. Высоко над куполом домашней церкви дворца сиял в лунном освещении крест. Глядя на него, Матильда незаметно и торопливо перекрестилась, стараясь отогнать от себя греховные мысли. Она с усилием отвела взгляд от громады Аничкова дворца и его бесчисленных темных окон.

Швейцар Гурьян сквозь дрему постоянно слышал, как с верхних этажей балетной школы доносился неравномерно-сбивчивый топот ног. Словно неслась конница Мамая. Музыкальный аккомпанемент балетных штудий резко прерывали душераздирающие и оскорбительные выкрики педагогов на русско-французском. Звуки рояля мешались с разноголосием скрипок. Тем более было удивительно, как швейцар в этом многозвучном Вавилоне безошибочно угадывал скрипку Иогансона. Вернее, он угадывал круг мелодий, особенно любимых маэстро. Скрипка Иогансона не пиликала, как у прочих, а плакала и тосковала… Гурьян вообще любил скрипку. Еще с тех давних пор, когда служил в фешенебельной гостинице. У них в ресторане на скрипке играл один румын из Бессарабии. Подойдет, бывало, к столику да как полоснет смычком. Ресторация – вся ходуном! Душу выворачивал. Со всех сторон бумажники швыряли под ноги. Такая шельма! Подбирал с пола деньги, не переставая играть… А потом пошло-поехало… У каждого стола наливают по полной стопке, до краев. Конечно, румын спился, а потом и умер. А вот скрипка этого румына так и осталась в душе Гурьяна. Может, она и привела его в Императорскую школу танца. Ведь не всяк любит балет. Другого калачом не заманишь.

Как-то приехали родственники. Попросились на балет, отродясь его не видели. Гурьян попросил достать билеты самого Гердта Павла Андреевича. Первейший танцор. Из уважения тот принес хорошие билеты и денег не взял. Пошли родственники на балет, и форменный конфуз вышел. Посидели минут пять – и со смеха давятся. Не знают, как выйти. Ведь не будешь шастать по ногам. Домучились до первого антракта – и бегом! Немного пришли в себя лишь в трактире. Совсем другое дело! Тут все шумно разговаривают, весело, а в театре слова не услышишь на сцене, молчат как рыбы. Да еще все на цыпочках ходят. Будто кто умер. Не понравился родне балет.

Другое дело – Гурьян. Его тот же Гердт не зря называет «балетоманом в ливрее». К примеру, Гурьян, с его тонкой душой и не менее тонким слухом, может отличить адажио из «Дочери фараона» и не спутает его с адажио из «Наяды и рыбака». Знает, чем отличается аттитюд от дуэта или, скажем, от фуэте. Правда, это самое фуэте поминают в школе как-то осторожно, словно что-то заоблачное. Павел Андреевич объяснил, что фуэте могут делать только итальянки – те щелкают их, как орехи. Такая в них ловкость. «Наши не могут. Сваливаются. Не дано», – огорченно и со вздохом говорил Гурьян дремлющей у него на коленях кошке, но та, по-видимому, верила в русских танцовщиц и слушала швейцара скептически.

Томительно ждали Иогансона. Он должен был отобрать номера для ученического концерта. Наконец, с неизменным футляром под мышкой, весь всклокоченный, тот вбежал в маленький зал школьного театра.

– Христиан Иванович, прежде чем начать, хотелось бы объясниться, – волнуясь, проговорила пожилая дама из балетных, которую Иогансон помнил с незапамятных времен.

– Объясняться, душенька, следует на сцене. Я все пойму сам.

Но на этот раз Иогансон ничего не понимал: под бесхитростную музыку воспитанник просто кружился и кружился на одной ноге.

– Что он изображает? – раздраженно спросил Иогансон.

– Волчок.

– Так и будет крутиться с вытаращенными глазами?

– Да. Пока не свалится, – поджала губы не удостоившаяся объяснений балетная старуха.

– Смысла хочу, – сердито буркнул Иогансон.

– Волчок он и есть волчок. Кто больше прокрутит, тому и аплодисмент. Вот и весь смысл.

Иогансон хотел что-то возразить, но, подумав, лишь махнул рукой. Велел показывать остальные номера.