Цезарь

— Мы не желаем служить Юбе или становиться нумидийцами, если последуем за Юбой. Более того, мы не боимся Цезаря, пока нами командует Катон! Но нам кажется опасным заточить себя в таком городе, как Утика, с этими так называемыми мирными жителями, чья преданность весьма сомнительна. Пока они ведут себя спокойно и тихо — воины не знали, что сообщил Рабирий, — но как только появится Цезарь, помогут ему в атаке и предадут нас… Если Катон хочет, чтобы мы служили под его началом, то он должен отказаться от Утики и позволить сделать с городом то, что мы хотим, да мы и не скрываем, что собираемся сделать, — прогоним или перебьем всех жителей. Только тогда мы будем чувствовать себя в безопасности в стенах этого города.

Катон понимал, что эти меры оправданы, раз эти люди хотят быть в безопасности, но способ был слишком уж варварским.

Все с тем же бесстрастным выражением лица Катон ответил, что должен посоветоваться с «теми тремястами», и вернулся в город. Но к его возвращению «те триста» сбросили свои маски. Они узнали о настроении горожан и без всяких околичностей объявили, что не будут воевать против Цезаря. Некоторые даже бормотали, что с политической точки зрения было бы правильнее захватить всех сенаторов и держать их под арестом до прихода Цезаря. Но Катон был против, он даже притворился, что не расслышал подобных предложений, а, может, и правда не расслышал, он ведь был туговат на ухо.

В это время ему сообщили, что кавалеристы отступили. Еще одно несчастье. Он боялся, что после ухода кавалерии «те триста» начнут насильственные действия против сенаторов.

Катон немедленно поднялся, не дожидаясь конца переговоров, и верхом на лошади помчался догонять кавалеристов. Они очень обрадовались, вновь увидев его в своих рядах, и посоветовали бежать и спасаться вместе с ними.

Катон отрицательно покачал головой — он принял другое решение. Со слезами на глазах он протянул руку и попросил прийти на помощь сенаторам. Но видя, что они уходят, не вняв его просьбе, дошел до такого отчаяния, что стал хватать лошадей за уздечки, пытаясь развернуть их обратно, в Утику.

Тут некоторым всадникам стало жаль его и они сдались. Катон сумел вырвать у них обещание задержаться еще на день, чтобы обеспечить сенаторам отступление.

В конце концов он привел их в город и попросил одних встать у ворот, а других — в крепости.

Бунтовщики испугались. Они немедленно послали за Катоном, умоляя его прибыть к ним. Но теперь уже сенаторы в свою очередь собрались вокруг него и просили не покидать их, твердя, что если он уйдет, то это будет равносильно предательству с их стороны. Разве можно позволить, чтобы их защитник и покровитель попал в руки этих негодяев и лжецов?

«Действительно, — пишет Плутарх, — в тот момент добродетель Катона была всеми признана и все те, кто нашел убежище в Утике, испытывали к нему любовь, уважение и восхищение, так как никогда в жизни в его поведении не были замечены следы фальши или неискренности».

LXXXI

Вся его отрешенность от какого-либо проявления эмоций, вся его самоотверженность и преданность по отношению к другим, все это объяснялось тем, что Катон уже давно принял для себя решение — умереть. Чем дольше он шел по этой жизни, тем больше накапливалось в его душе горечи и боли, а также жалости к тем, кого он собирался покинуть.

Перед тем как осуществить свой мрачный и страшный план, он решил позаботиться о безопасности помпеянцев, хотя бы тех, кто остался, а затем, исполнив с честью и до конца этот долг, остаться наедине с самим собой и своим поверженным гением, чтобы покончить счеты с жизнью. «Поскольку, — пишет Плутарх, — уже невозможно было долее скрывать это стремление к смерти, хотя он и словом никому не обмолвился об этом».

Он успокоил сенаторов и, чтобы довести до конца принятые на себя обязательства, отправился к «тем тремстам». Они поблагодарили его за доверие, которое он питал к ним, и попросили быть предводителем в осуществлении их плана, заметив, однако, что этот план уже невозможно изменить.

«Те триста» решили отправить своих послов к Цезарю.

— О! — восклицали они. — Разве мы Катоны? В нас всех нет столько самоотверженности, сколько в одном Катоне. Пойми нашу слабость! Приняв решение отправить к Цезарю послов, мы в первую очередь будем просить его о снисхождении по отношению к тебе. Если не примешь нашей просьбы, тогда и мы не примем твоей. Нас же он помилует. Будем сражаться из-за любви к тебе до последнего вздоха!

Может, оттого что он не верил в их обещания, или, возможно, потому что не хотел низвергнуть вместе с собой в пропасть столько людей, Катон похвалил их за эту проявленную ими доброжелательность и посоветовал как можно быстрее отправить людей к Цезарю, чтобы они могли спасти свои жизни.