Цимес

Краем глаза вижу, чувствую какое-то движение сзади-справа. Неужели кто-то уже… Нет, не должны на силу брать, тут финишеры одни, до последнего будут ждать, сидеть, сторожить, чтобы в последние секунды «выстрелить». Это я их брать буду, как они и не ждут… Делать их буду… Пошли второй круг. Полдистанции уже. Ничего, Малыш, хорошо…

Так, уже нужно приготовиться потихоньку, после поворота еще метров двести и — пора. Просвет нужен… Срочно просвет… Полцарства за просвет. Ну!!! Посыл!!!

Малыш уходит из-под меня, значит, посыл принял, я уже вровень с лидером скачки, он смотрит на меня, как на дурака: куда, мол, лезешь, еще ехать и ехать. Это тебе ехать и ехать, а мне… Дину спасать… Вперед, вперед! Работаю шенкелями, через два темпа добавляю хлыстом. Малыш хлыста не пробовал еще никогда, поворачивает голову, смотрит на меня с упреком… Терпи, мальчик, терпи, терпи… Я впереди уже на корпус, и разрыв растет, увеличивается… До последнего поворота еще пятьдесят метров, вот рубка начнется, только без меня, я по бровке, чисто, в одиночку. Три корпуса разрыв, не меньше. Все пока, как надо, как хотел. Ах, если бы все всегда, как хотел… Да знаю я, мальчик, что ты устал, знаю. Сейчас они тебя доставать начнут и достанут, чудес не бывает… Ну, что делать, не родился ты чемпионом, не родился, зато я родился жокеем… Я жокей от бога, я эту скачку еще до старта выиграл… Главное, не проигрывать больше корпуса. Больше корпуса нельзя, никак нельзя… Вот они сзади, уже почти вплотную… Выход из поворота и финишная прямая… Стук копыт, дыхание лошадей, крики жокеев. Наступают уже на пятки… Я засовываю правую руку в рукав левой и рву то, что там приклеено клейкой лентой… Двести метров до финишного створа! Не отдавать больше корпуса, не отдавать бровку, ну, родной, давай!!! Шпорами, хлыстом на каждый темп, Малыш устал, хрипит, справа меня уже обошли на полкорпуса… Ничего, ничего, еще не время, рано, рано… Ну… Семьдесят метров, шестьдесят, почти на корпус он впереди, этот, на гнедой кобыле. Вот она — темная лошадка… Ну, Малыш, пора, прости… И клеммы маленькой, плоской и очень мощной батарейки впиваются в покрытую потом лошадиную шею…

Малыш ответил на посыл… Я и сам не ожидал такого, он ушел из-под меня с такой силой, что я чуть не вылетел из седла. Оставшиеся метры он пролетел в три гигантских прыжка, распластавшись в воздухе, как в шпагате, и просто потому, что весь вытянулся в струну, смог, успел высунуть вперед полморды. Даже не полголовы — полморды, фотофиниш определил точно…

Кто сказал, что лошади не умеют говорить? Ну не все, конечно, но у некоторых получается. Конечно, если захотеть. Или если есть что рассказать…

Я тут уже почти полгода. Трава тут мягкая, вода вкусная, свежий воздух. Все, как раньше, когда я был еще молодым, полтора года тому назад. Можно скакать без седла, в свое удовольствие. Хотя с тех пор, как на меня надели чемпионскую попону — тогда, помните? — мне это занятие не очень по душе. После той скачки ко мне в денник приходило много разного народа, и он тоже. Каждый день приходил, морковку приносил, сахар, разговаривал со мной. Потом… Потом я оказался здесь снова. И еще одно. Я этого никому никогда не рассказывал, только вам. Я начал видеть сны, разные. Их много. Но есть два, которые снятся чаще всего. Первый — это та самая скачка, когда он… Тогда я начинаю ржать, и кружиться, и бить копытами от страха. А второй — самый мой любимый, самый-самый… Я еще совсем молодой, и солнце, и она протягивает ко мне руку с морковкой и говорит:

— Малыш… На, Малыш, на…

И я — беру…

Магнолия

Царство Мое не от мира сего.

Евангелие от Иоанна, гл. XVIII, ст. 33, 36, 37

ВСТРЕЧА

Они молчат или говорят очень мало. Не оттого, что не умеют, а оттого, что не хотят лгать и пустословить. Не хотят притворяться. Их пугает шум, который на самом деле — пустота. Их молчанье — крик наглухо захлопнувшейся двери.

Они — аутисты.

Нюта родилась в Мексике и всю свою жизнь разговаривала только с родителями, а еще с Бертой и Мигелем. Ей едва исполнилось семнадцать, когда родители расстались и мать, забрав Нюту, вернулась в Москву. Оказалось, для того чтобы мы с ней встретились, но не только. Правда, понял я это гораздо позже, да и то не до конца.

Единственно, на что я тогда повелся, — ее работы. Как о женщине я о ней не думал ни в тот день, ни еще много дней потом. Слишком она была маленькая, молчаливая, слишком в себе. Они никак не подходили друг другу — Нюта и ее картины. Девочка и бездна, девочка и небо, а скорее всего и то и другое сразу, — как такое может быть? Пожалуй, я ее даже немного опасался, пусть и вполне безотчетно.

Поначалу гораздо опаснее показалась мне ее мать. Свое невероятное имя она носила, как корону, а морщинки в уголках глаз делали ее совершенно неотразимой. И смотреть на нее почему-то хотелось снизу вверх.

Я обратил внимание, как она парковалась — прямо под окнами мастерской, быстро и точно, по-мужски.