Цинковые мальчики

- Раньше он был летчиком, а сейчас работает фашистом в Афганистане...

Дома я любила книжки о войне, здесь таскаю с собой Дюма. На войне не хочется видеть войну. Девочки ходили смотреть убитых... Говорили: лежат в носочках... Не хочу смотреть... не люблю выезжать в горы. Так много на улицах одноногих мужчин скачет. Не каждый может привыкнуть. Я, например, не могу. У меня была мечта стать журналистом, а теперь не знаю, мне теперь трудно во что-то верить.

Вернусь домой, никогда не поеду на юг. Не хватит сил видеть горы. Когда я вижу горы, мне кажется, что сейчас начнется обстрел. Однажды нас обстреливали, а девочка стояла на коленях, плакала и молилась... Интересно, о чем она просила небо? Мы все здесь немножко скрытные. никто до конца не раскрывается. Каждый пережил какое-то разочарование...

А я все время плачу и молюсь о той книжной московской девочке, которой больше нет..."

Служащая.

"Летел я туда с надеждой вернуться обратно и пройти с гордо поднятой головой. А теперь думаю, что таким, каким был до этой войны, уже никогда не буду. Нет... Не буду...

Наша рота прочесывала кишлак. Идем с парнем рядом. Он открывает ногой дверь в дувал и в него - из пулемета, расстреливает в упор... Девять пуль... Сознание заливает ненависть... Мы стреляли всех, вплоть до домашних животных, в животное, правда, стрелять страшнее. Жалко. Я не давал расстреливать осликов... В чем же они виновны?.. У них на шее висели амулеты, такие же, какие у детей... Когда подожгли пшеничное поле, мне стало не по себе, потому что я деревенский. Там вспоминалось из прежней жизни только хорошее, больше детство, Как лежал в траве среди колокольчиков и ромашек... Как жарили на костре пшеничные колоски и ели...

Жара стояла такая, что железо лопалось на крышах дуканов. Поле загорелось сразу, взорвалось огнем. Оно пахло хлебом... Огонь поднимал вверх детский запах хлеба...

Там ночь не наступает, а падает на тебя. Вот был день, и уже - ночь. Вот ты был мальчик, и уже - мужчина. Это делает война. Там идет дождь, ты его видишь, но до земли он не долетает. Смотришь через спутник передачи о Союзе, удостоверяешься, что есть та, другая, жизнь, но в тебя она уже не проникает... Все это можно рассказать... Все то можно напечатать... Но что-то обидное для меня происходит... Не могу передать сути...

Иногда мне самому хочется написать все, что видел. В госпитале. Безрукий, а у него на кровати сидит безногий и пишет письмо матери. Маленькая девочка... Она взяла у советского солдата конфету. Утром ей отрубили обе руки... Написать все, как было, и никаких размышлений. Шел дождь... И только об этом - шел дождь... Никаких размышлений - хорошо или плохо, что шел дождь.

Возвращались мы с надеждой, что дома нас ждут с распростертыми объятиями. И вдруг открытие: никому не интересно, что мы пережили. Во дворе стоят знакомые ребята: "А, прибыл? Хорошо, что прибыл". Пошел в школу. Учителя тоже ни о чем не расспрашивают. Наш разговор.

Я:

- Надо увековечить память тех, то погиб, выполняя интернациональный долг.

Она:

- Это были двоечники, хулиганы. Как мы можем повесить на школе мемориальную табличку в их честь?

Тут к войне свое отношение. Мол, что вы такого героического совершили? Проиграли войну? А кому она нужна была, это война, - Брежневу и военным генералам? Получилось, что мои друзья погибли зазря. И я мог погибнуть зазря. А моя мама увидела меня из окна и бежала через всю улицу, кричала от радости. "Нет, - говорил я себе, - пусть свет перевернется, но это не перевернется: герои в земле лежат. Герои!"

В институте старый преподаватель убеждал:

- Вы стали жертвой политической ошибки... Вас сделали соучастниками преступления...

- Мне было тогда восемнадцать лет. А вам сколько? Когда у нас там шкура лопалась от жары - вы молчали. Когда нас привозили в "черных тюльпанах" - вы молчали. Играли на кладбищах военные оркестры. Когда мы там убивали - вы молчали. Теперь все разом заговорили: жертва... ошибка...

А я не хочу быть жертвой политической ошибки. И я буду за это драться! Пусть свет перевернется, но это не перевернется: герои в земле лежат. Герои!"

Рядовой, гранатометчик.

"Мне повезло. Я возвратился домой, с руками, ногами, глазами, не обожженный и не сумасшедший. Мы уже там поняли, что война не та, на которую ехали. Решили: давай довоюем, останемся живыми, вернемся домой и там разберемся...

Мы - первая замена тем, кто входил в Афганистан. У нас не было идеи, у нас был приказ. Приказы не обсуждают, начни обсуждать - это уже не армия. Читайте Энгельса: "Солдат должен быть как патрон, в любое время готовый к выстрелу". Наизусть помню. На войну едут убивать. Моя профессия - убивать. Я этому учился. личный страх? Другого могут убить, а меня нет. Этого убили, а меня не убьют. Сознание не воспринимает самой возможности собственного исчезновения. А ехал туда не мальчишкой - тридцати лет.