Цирк Умберто

Пражский театр Умберто превратился во всемирно известную студию. Два или три европейских варьете пытались подражать Вацлаву Карасу, но их надежды не оправдались, хотя они и взимали меньшую плату. Артисты тянулись к Карасу. В Праге к их услугам была не только сцена, но и его неизменная товарищеская доброжелательность, его цирковые познания, его педагогический опыт. С каждым годом, с каждым месяцем он все строже подходил к качеству исполнения. Разбираясь теперь и в том, что не имело прямого отношения к его собственному амплуа, Вашек безошибочно указывал на достоинства и недостатки любого номера. Случалось, какой-нибудь не в меру тщеславный и заносчивый артист обижался на замечания Караса. Но большинство ценило возможность выступать и репетировать перед знатоком, ревнителем гармонии и совершенства. Все более авторитетным судьей становился для них Вацлав, его высказывания не подвергались сомнению. Целое лето он имел дело с самыми честолюбивыми знаменитостями и обеспечивал себя на зиму полноценным и разнообразным репертуаром. Пражане и провинциалы, спешившие в его театр развлечься, и не догадывались, какую славу завоевала Прага у эстрадных артистов всех стран. Ангажемент в пражском варьете сам по себе означал признание выдающих достоинств исполнителя. Гастроли здесь служили рекомендацией, продолжение контракта — signura laudisa[170]. Карас становился легендарной фигурой, о нем с почтительным восхищением говорили во всех артистических. Для тысяч маленьких людей театрального мира быть ангажированным в варьете Умберто стало мечтой жизни.

Жил в Праге человек, более других восторгавшийся расцветом варьете Умберто. Звали его Ахиллес Бребурда — ресторатор и владелец отеля. Он сам на протяжении пяти лет тщился достичь успеха на театральном поприще, но оказался не на месте; тем больше импонировал ему человек, сумевший взять быка за рога. Теперь Бребурда имел все основания сиять. Во-первых, театр давал прекрасный доход. Во-вторых, он со всех сторон слышал похвалы, даже господа из палаты не раз благодарили его за наслаждение, доставленное новым директором. В-третьих, Карас, памятуя о вкусах братьев Бребурдов, в каждую программу включал какого-нибудь «короля мускулов», с которым те могли помериться силами в классической борьбе. Надо сказать, в своих закулисных схватках они добивались колоссальных успехов, успехов настолько внушительных, что Карас решил проследить за энтузиастами и вскоре раскусил, в чем тут дело. Метрдотель Шебеле, исполнявший роль судьи, информировал каждого вновь прибывшего силача о страсти пана Бребурды и его братьев. Тех, кто с ними боролся, превосходно обслуживали в ресторане при варьете. Но того, кто соглашался им проиграть, ожидал сущий рай. Чем только не потчевали покладистого борца! За него платили по счету, а на прощание дарили серебряный портсигар или цепочку для часов. Пан Шебеле умел все это устроить, и сам, между прочим, не оставался в убытке. Атлеты признавали за ним право на долю, да и Ахиллес Бребурда, гордо выпячивавший грудь после победы над чемпионами Европы, не забывал пана Шебеле, официального, так сказать, свидетеля его спортивных триумфов.

Ахиллес Бребурда пребывал на вершине блаженства, пока случайно не услышал от господ в ресторане палаты, какие непомерные гонорары платит директор Карас, стремясь привлечь в Прагу лучшие артистические силы. Пан Бребурда встревожился. Он никогда не задумывался над этим. Сам он, бывало, ангажировал атлетов за гроши, соблазняя их главным образом обильным питанием. Платить по сто золотых и более за одно выступление казалось ему безумием. Пана Бребурду обуял страх — что, если этот сумасброд прогорит и оставит его на бобах? Или, вопреки всем контрактам, удерет в поисках более теплого местечка? Бржетислав и Цтибор разделяли опасения брата, полагая к тому же, что настала пора приукрасить зал — дело-то пошло в гору.

И вот после одной особенно удачной премьеры, в антракте, пан Бребурда пригласил Караса к себе в ложу.