Цирк Умберто

Конец века ознаменовался для Европы призраком конца света. Поэты чувствовали себя усталыми, им казалось, что они «явились слишком поздно в безвременно увядший мир». Одни из них бежали от тусклой действительности в волшебное царство символики; другие прокляли общество, как прокаженную гетеру, и жаждали метнуть факел в кровлю ее пышного, но прогнившего дворца; третьи врачевали неврастению надеждами на появление нового, сильного искусства, способного возродить хиреющую культуру. Этим апостолам болезненного оптимизма варьете казалось одним из возможных вифлеемов, где народится провозвестник нового царства прекрасного. Они взирали на изнуренный рафинированностью мир, и мнилось им, что спасенье — в самом древнем, самом непосредственном и здоровом искусстве силачей и фигляров, в возрождении гладиаторских игр. Их предшественники романтики упивались поэзией нищего странствующего цирка, принимая близко к сердцу трагизм положения бродячих комедиантов; модернисты же девяностых годов искали античного совершенства в помпезных ревю большого театра-варьете. Эта сецессия[172] являла собой полную противоположность сецессии древнего Рима: там поднялись плебеи, защищаясь от патрициев, здесь высшие культурные слои расходятся с буржуазией, стремясь преобразовать мир в соответствии со своими вкусами. Варьете захватывает их. Они открывают в нем стародавнюю стихию, пусть облеченную в искусственную форму, скованную стилем и проявляющуюся в утонченно салонной обстановке. Тут уж не пахнет конюшней, и посетителя ожидает не жесткая скамья у манежа, а фешенебельный театр с богато убранными ложами, куда приходят в вечерних туалетах, чтобы изысканно поужинать. Ослепленные роскошью эстеты конца столетия словно забывают о существовании огромной извечной разницы между искусством телесным и духовным. Неточного слова «артист», которым с гордостью величают себя все эти силачи, канатоходцы, фокусники и акробаты, оказывается достаточно, чтобы вселить в восторженных поэтов и эссеистов надежду на более глубокие ощущения, нежели простой интерес к пестрому зрелищу. Впрочем, они не удовлетворяются одной лишь мускульной силой гладиаторов и ловкостью эфебов; они взывают и к их женскому антиподу, дабы наэлектризовать атмосферу эротикой. И вот программы варьете, наряду с женщинами — тяжеловесами и акробатами заполняют танцовщицы и певички. Прославленные звезды балетного небосклона покидают академические театры ради баснословных гонораров; содержанки королей и князей пускаются в путь, чтобы еще раз сорвать куш, выставляя напоказ свои прелести; Париж и Лондон каждый сезон окружают сенсационным ореолом ту или иную маститую распутницу, которая попадает затем в руки агентств, и те демонстрируют ее всему миру, заинтригованному газетными сообщениями о шумном успехе и скандалах. В погоне за эффектом дельцы от театра присоединяют к перелетной стае популярных гетер всех, чье выступление сулит доход, — скрипачек, шансонеток, импровизаторов, имитаторов, пародисток. А в одном из пуританских городков английского графства Гэмпшир супруги Тейлор уже готовятся пополнить репертуар новым зрелищем — целой фалангой поющих и танцующих герлс, которые впоследствии станут кочевать с одной эстрады на другую, распевая коротенькие пустые песенки моряков и солдат и весело топоча стройными, длинными ножками.

Раньше со всем этим Карасам сталкиваться не приходилось. В цирке, институте сугубо семейном, измена и любовные интриги считались величайшим скандалом — совсем как в любом провинциальном городке. Напряженный труд с утра до вечера наполнял повседневную жизнь мужчин и женщин, оберегая их от слишком пылких вожделений. Молодые люди сближались, влекомые простой и естественной симпатией, и оставались вместе на всю жизнь. Постоянная угроза увечья или смерти делала их в высшей степени суеверными, а многих и примитивно-религиозными; и то и другое усиливало иммунитет к разнузданной эротике.

Вступив на новое поприще, Вацлав понял, что придется отказаться от предубеждения, с каким он относился к фривольности. Варьете без этих начал существовать не могло. Оно пользовалось успехом лишь в том случае, если режиссура обеспечивала разнообразие женских типов в программе. Вашек подчинился неизбежному требованию скрепя сердце, пожалуй даже с отвращением. Он не был убежденным противником женской красоты, умел использовать ее в программе, но считал, что подавать ее следует более сдержанно, скромно, целомудренно. Вскоре, однако, ему стало ясно, что с подобными установками далеко не уйдешь, что придется уступить вкусам публики и ее влиятельных глашатаев. Тем более что после удачной перестройки он располагал роскошным театром — первым по-настоящему светским центром быстро разраставшейся Праги — и был вынужден учитывать запросы высшего общества, желавшего видеть то, о чем, как о величайшей сенсации, трезвонили все столицы мира.