Цирк зажигает огни

Всё необычно в гардеробной знаменитого укротителя, облепленной фотографиями его партнеров – чёрных, как осенняя ночь, жёлтых, как песок Сахары, полосатых, пятнистых.

Необычен и он сам, сорокапятилетний, высокий, с тёмно-серебристой шевелюрой и карими смешливыми глазами.

Я спрашиваю его о том, что может заинтересовать, на мой взгляд, читателей нашего журнала. Он великолепно рассказывает о своей профессии; в каждом маленьком рассказе о его талантливых котятах (так он называет пантер, тигров и львов) – обязательно смешные и забавные происшествия.

Он угощает меня армянским вином, потом начинает переодеваться. Снимает роскошный, весь в сверкающих камнях колет. Под колетом – обыкновенная белая спортивная майка. Он снимает и майку. И я невольно вздрагиваю: всё его тело в каких-то неправдоподобных рваных рубцах. Взглянув на меня, он разражается смехом:

– Да нет, это у меня не на работе, это – в сорок третьем, в гестапо.

В бою ничьих не бывает

Третий раунд. Через минуту. Тот самый, который решит бой. Я сажусь, нет, падаю на табуретку в своём углу. А через минуту, нет, уже через пятьдесят секунд… В углу напротив – твой противник и твой друг Толька Завьялов. Его боковые – это всё равно, что вращающийся пропеллер самолёта. Осталось тридцать секунд. Всё знаю: надо разрывать дистанцию и бить сухо слева, справа, слева и снова кружить по рингу. Осталось двадцать секунд. Черт с ним, с этим Толькой, ну, будет у меня не 124 победы, а столько, сколько было – 123. Тоже ведь немало. Осталось пятнадцать секунд. Я знаю, что и как делать, но через пятнадцать секунд – третий раунд, мучительный, долгий и безжалостный… И тогда старый боец, мой тренер, добрый и мудрый наставник, находит нужные слова: «Встань, малыш, встань, и будь мужчиной, ибо в бою ничьих не бывает».

Теперь, спустя много лет, я уже не помню, выиграл я у Тольки Завьялова или нет, помню только, что я встал.

1971

Последний раунд Новеллы

Коротко о себе

Вечер 22 апреля 1961 года.

Счастливый вечер. Он навсегда останется у меня в памяти. Кажется, и сегодня я помню его до мельчайших подробностей.

Помню, что днём у меня было ужасное настроение, какая-то подавленность. От волнения накануне плохо спал. Вечером, по своей давней привычке, пошёл пешком в цирк. Москва переливалась огнями кинотеатров и магазинов. Шёл мокрый снег. Проезжая часть улицы была наполнена буксующими машинами. Они в недоумении таращили жёлтые фары на мерзкую погоду, перед самым их носом проскакивали торопливые вечерние пешеходы. Я брёл по тротуару, подняв воротник, и время от времени стряхивал кивком головы капли воды, собиравшейся на козырьке моей кепки.

Когда я увидел огромную, в подтёках, афишу на фасаде цирка, которая извещала о моих гастролях, я пришёл в полное уныние. В гардеробной я механически загримировался и только тогда понял, что сегодня мой дебют, премьера в Московском цирке, который считается, и по праву, лучшим в мире. Я вдруг представил себе, что будет, если я провалюсь!

Противный комок встал в горле, но где-то в глубине было другое чувство, чувство спортивного азарта, хорошей спортивной злости, было тело, гибкое, сильное, послушное любой мысли, и было то, что вынашивалось в течение пяти лет, и просто так уступать я не хотел.

Я помню этот вечер до мельчайших подробностей. Я помню, как ко мне за кулисы забежал незадолго до конца спектакля один известный цирковой актёр и умолял меня «продержаться, потому что пока все идёт колоссально…», а я становился всё спокойнее, главное было оставлено напоследок.

Помню ревущий зал после последней клоунады «Бокс» и, что совсем невероятно, вызовы после моего ухода, вызовы, как будто это театр, а не цирк. Смеющиеся лица зрителей, рядами уходящие вверх от барьера манежа, и только одно лицо, залитое слезами, лицо справа в четвёртом ряду, лицо моей матери.

Всё это я помню, как будто это было вчера, не помню только, какя себя вёл, что я чувствовал на манеже, осталось в памяти лишь ощущение свободы и счастья.

В 1961 году я не был совсем новичком: к тому времени я уже проработал год на манеже и с 1956 года, правда, не регулярно, работал на телевидении и эстраде как пантомимист.

Главное, что удалось сделать, если так можно выразиться, – общие контуры репертуара для цирка и для эстрады, а репертуар для клоуна, да и новая реприза, новая пантомима, так дорого стоят автору, кажется, нет такого гонорара, который бы мог окупить его муки, даже если это маленькое произведение рождается на лету.

Сколько стоит за этим часов самоистязания, самобичевания, сколько часов отчаяния от мысли, что ты абсолютно бездарен и последнее, что ты сделал, так и останется последним.

Но не станем утомлять читателя ужасами авторского ада, лучше вспомнить светлое и удачное.

Как-то – это было в 60-м году – мне для программы в цирке необходима была хоть одна новая реприза, иначе просто завал…