Цирцея

– Что ты хочешь сказать? – Слова ее обжигали.

– Я думал. Думал три дня. И понял, что не склонен воевать с троянцами и создавать империи. Я стремлюсь к другой жизни.

У меня пересохло в горле. Что делает этот глупец? Последним, кто отверг Афину, был Парис, троянский царевич. Он предпочел Афродиту и теперь мертв, а город его обращен в пепел.

Глаза ее, как два сверла, буравили воздух.

– Не склонен? Как это понимать? Другой бог предложил тебе что-нибудь получше?

– Нет.

– Что тогда?

Телемах выдержал ее взгляд.

– Я не желаю такой жизни.

– Пенелопа! – Сказала – как плетью ударила. – Поговори с сыном.

Лицо Пенелопы склонилось к полу.

– Я говорила, богиня. Но он встал на свой путь. Ты ведь знаешь, в роду его отца все упрямые.

– Упрямые в свершениях! – Афина отрубала слова, как птицам головы. – В хитроумии. Это что, вырождение? – Она крутнулась обратно к Телемаху. – Второй раз предлагать не буду. Если упорствуешь в своей глупости, отказываешь мне, блеска моего не увидишь больше. Молить станешь – не приду.

– Понимаю, – ответил Телемах.

Его невозмутимость, видно, взбесила Афину.

– Ни песен о тебе не сложат. Ни преданий. Понимаешь ли это? Ты будешь жить в безвестности. История не сохранит твоего имени. Ты останешься никем.

Слова ее били как молот по наковальне. Он поддастся, думала я. Непременно поддастся. Славы, какую описала Афина, жаждут все смертные. Ведь только так они могут обрести бессмертие.

– Я выбираю этот удел, – ответил Телемах.

Ошеломление явственно просвечивало на ее холодном, прекрасном лице. Сколько раз за вечность свою слышала она “нет”? Этого слова Афина не могла осознать. Она похожа была на орлицу, которая, спикировав на кролика, неожиданно плюхнулась в грязь.

– Глупец, – выплюнула она. – Скажи спасибо, что не убила тебя на этом самом месте. Щажу тебя из любви к твоему отцу, но покровительствовать больше не стану.

Лучи славы, освещавшие Телемаха, померкли. Он словно съежился, стал серым, узловатым, точно кора оливы. Я потрясена была не меньше Афины. Что он наделал? И, захваченная этими мыслями, не увидела, к чему все идет, пока не стало слишком поздно.

– Телегон! – Афина метнула к нему серебристый взгляд. Голос ее опять изменился – металл, звучавший в нем, стал филигранью. – Ты слышал, что я предложила брату. То же предлагаю теперь тебе. Отправишься в плавание, станешь моим оплотом в Италии?

Я будто сорвалась со скалы. Я падала в пустоту, и ухватиться было не за что.

– Сын! – воскликнула я. – Не отвечай!

Молниеносная, как выстрел, обратилась она ко мне:

– Опять ты смеешь препятствовать? Чего тебе еще, колдунья? Я поклялась, что не причиню ему вреда. Я преподношу ему дар, за который люди душу готовы продать. Всю жизнь его будешь стреноженным держать, как увечного коня?

– Не нужен он тебе, – сказала я. – Он убил Одиссея.

– Одиссей сам себя убил. – Слова ее, как лезвие косы, со свистом рассекли пространство. – Он сбился с пути.

– Это ты его сбила.

Ярость задымилась в глазах Афины. Как будет выглядеть острие ее копья, раздирая в кровь мою глотку, – такую мысль я в них прочла.

– Я бы сделала его богом, – сказала она. – Равным. Но в конце концов он оказался слабаком.

Вот и все извинение, другого от богов не дождешься. Оскалив зубы, я взрезала воздух острием собственного копья.

– Моего сына ты не получишь. Я не отдам его без боя.

Рядом раздался тихий голос:

– Мама! Можно мне сказать?

Я разбивалась вдребезги. Я знала, что увижу, взглянув на него, – страстную надежду и мольбу. Он хотел уйти. Всегда хотел, с тех пор как родился и я взяла его на руки. Я позволила Пенелопе остаться на острове, чтобы она не потеряла сына. А взамен теряю своего.

– Я грезил об этом, – продолжил он. – О золотых полях, непрерывно простирающихся до горизонта. О садах, мерцающих реках, плодящихся стадах. И думал, что вижу Итаку.

Он старался говорить мягко, сдерживая затоплявший его восторг. Я вспомнила Икара, который умер, получив свободу. А Телегон умрет – не получив. Умрет не плоть его и не скоро. Но все прелестное в нем увянет и отпадет.

Он взял меня за руку. Как делают герои поэм. Но разве нашу жизнь нельзя назвать песней? Этот рефрен мы повторяли так часто.

– Это рискованно, я знаю, но ты научила меня осторожности. Я на это способен, мама. Я этого хочу.

Я ощущала себя серым пространством, заполненным пустотой. Что тут скажешь? Одному из нас придется горевать. И я не допущу, чтобы горевал он.

– Сын мой, тебе решать.

Радость его прорвалась, хлынула волной. Я отвернулась, не в силах на это смотреть. И подумала: Афина довольна, наверное. Наконец-то отомстила мне.

– Готовься к приходу корабля, – сказала она. – Он прибудет днем. Другого я не пришлю.

* * *

Свет поблек, опять стал просто солнечным. Пенелопа с Телемахом отошли в сторону. Телегон обнял меня, как с детства не обнимал. Как никогда, наверное, не обнимал. Запомни это, говорила я себе. Его широкие плечи, изгиб спины и теплое дыхание. Но разум мой был выжжен и выметен ветром.

– Мама? Разве ты не можешь за меня порадоваться?