Цитадель

В тишине бессонных ночей де Труа заставлял себя сосредоточиться и мысленно воспроизводил всю ту беседу над «картою» Палестины. Все реплики и монологи, интонации и взгляды помнил он отлично. Он мог почти дословно повторить все аргументы брата Гийома в пользу утраты Иерусалима. Ни тогда, ни сейчас, при напряженном вспоминании де Труа не казалось, что он присутствует при каком-то двусмысленном действе. Не казалось ему, что в разговоре том наличествовал какой-то скрытый, недоступный его пониманию уровень. Несомненно, он был у самой вершины власти ордена. Обитатели этой вершины не выразили ни удивления, ни раздражения фактом его появления там. Но, вместе с тем, сразу же вслед за обсуждением самых серьезных и самых тайных проблем он был переведен в разряд людей, подлежащих сначала ссылке, а потом и уничтожению. Разумеется причина есть, вся сложность и неприятность в том, что он даже отдаленно не представляет, какова она могла бы быть.

Он вспомнил каждую из собственных фраз, осторожно произнесенных во время высокого совета. Ни одна из них, по его мнению, не выглядела даже отдаленно сомнительной, с какой угодно точки зрения. Пробовал де Труа ревизовать свою деятельность в Яффе при дворе Изабеллы, но оставил это занятие за полной бесполезностью. Слишком было понятно, что причина его злоключений родом не из Яффы, а с башни Агумона. Конечно, влюбленная в Рено, шпионка доносила о каждом его шаге и слове, возможно и гаденыш Гизо это делал, но никакие доносы не могли усугубить его положения. Как только он выполнил роль, для которой был предназначен — рассорил Рено с Изабеллой — ему плеснули яда в питье.

Де Труа так измучил свое воображение, что это отразилось на его сновидениях. Брат Гийом стал сниться ему с той же угрожающей непреложностью, что и Синан в свое время. Только в отличие от того, давнего злого гения, нынешний был не агрессивен, а наоборот, уклончив. Реми обращал к молчаливому и суровому монаху свои торопливые, горячечные, наскакивающие друг на друга вопросы. Он сам не мог ничего расслышать в каше извергаемых слов. Но постепенно, от сна к сну, речь его замедлялась. Сон этот отстаивался как взбаламученный родник. И вот, наконец, когда все наконец прояснялось настолько, что мог прозвучать истинный вопрос, брат Гийом молча отворачивался от «карты» — сон всегда имел местом действия агумонскую башню — и шел к люку в полу, через который можно было покинуть площадку на вершине башни, и сон.

Сновидения эти изматывали де Труа и физически. Он чувствовал, что разгадка эта где-то рядом, что может следующей ночью ему удастся до нее добраться. Он дошел до того, что всерьез раздумывал над тем, как бы ему задержать снящегося ему монаха в пределах сновидения подольше, чтобы тот успел «проговориться».

Искал де Труа решение своей проблемы и в логических рассуждениях. А что, думал он, если и в самом деле ничего особенного, ничего недопустимого он не совершил, а просто всем своим существом, всем своим обликом не вписался в планы иной, еще более высокой орденской инстанции. Брат Гийом просто выполнял спущенный с невидимых небес приказ. Ведь доказать логически невозможность еще одного уровня руководства, нельзя. Ведь еще три месяца назад услышав, что над великим магистром стоит некая тайная власть, он бы расхохотался. Теперь же его это не удивляет, более того, кажется вполне естественным.

Эта мысль занимала голову де Труа несколько дней, в конце концов он ее отставил, не сыскав ей пока места в картине мира. Для чего нужен монашеский орден, направляющий действия великого магистра было понятно. Но кто и каким образом, и на что опираясь мог бы влиять на принятие решений братом Гийомом, оставалось непонятным. Ничем, ни одним проблеском, ни одной таинственной обмолвкой судьбы или природы эта непредставимая сила себя не обнаружила. Должна же она, пусть случайно, показать хотя бы уголок своих одежд, ведь он взобрался так высоко, споткнулся о последнюю ступеньку перед тем местом, где она могла бы обитать.

Не надо увеличивать количество сущностей сверх необходимости, скажет через пару сотен лет мудрец, и будет прав.

Реми де Труа вернулся к своим сновидениям.

Однажды ночью его неожиданно разбудили.

Но за несколько дней до того как молчаливый монах, войдя в келью объятого повторяющимся сном тамплиера, тронул его за плечо, во дворце великого магистра произошел один весьма неожиданный разговор. Графу де Ридфору доложили, что его желает видеть некто господин де Сантор. У служки, пришедшего с этим известием, был несколько обалделый вид. Он очень даже понимал всю дерзость и самонадеянность человека с заячьей губой, требующего, особенно в столь поздний час, встречи с великим магистром ордена тамплиеров.

— Как ты сказал, его зовут?

— Де Сантор. Я не хотел вас беспокоить, но он сказал что это в интересах и Госпиталя, и Храма…

— У него здесь… — граф коснулся пальцем своей верхней губы.

— Да, мессир, у него эта губа раздвоена.

— Зови.