Цитадель

Подойдя к домику священника, стоявшему всего в каких-нибудь двадцати шагах от церкви, Анаэль постучал кулаком в щелястую тисовую дверь. Дом, хотя и был неказист на вид, но сложен из крупного камня, чувствовалась в нем угрюмая основательность. Стук не оказал никакого воздействия на обитателей, если там кто-то даже и был. Постучав еще раз, Анаэль приложил ухо к щели и напряженно прислушался. Ничего. Пустая, темная тишина. Может быть хозяин куда-то отбыл? Навряд ли, не был отец Мельхиседек похож на любителя путешествий. Крепко спит? И не мертвым ли сном?

Анаэль надавил плечом на дверь, поддалась. Вошел внутрь. Глаза, освоившиеся с темнотой внешней, спасовали перед внутренней. Пришлось двигаться на ощупь, придерживая левой рукой ящик с драгоценными костями, правой прокладывая путь. Нащупал еще одну дверь. Толкнул ее, куда-то вошел. Долго присматривался, готовый ко всему, напряженный, как тетива. Здесь было несколько посветлее. Лучи ленивого рассвета сочились через подслеповатое окно. Наконец Анаэль понял, что стоит посреди комнаты в углу, которой лежит мертвец. Борода торчком вверх, руки вдоль тела.

Мертвецов Анаэль не боялся. Он задумался над тем, хорошо или плохо для его планов на будущее, что настоятель мертв. А план его был прост и отличался осторожностью и предусмотрительностью. Вырвавшись из тесных объятий Весельчака Анри, он решил, что не стоит, сломя голову, нестись в Иерусалим к тайнику прокаженного Бодуэна.

Взвесив все обстоятельства, он понял, что тайник этот сейчас не доступнее для него, чем тогда, когда он лежал на гнилой подстилке лепрозорного сарая. Надо было попытаться кем-то стать, прежде, чем пытаться проникнуть за стены тамплиерского капитула. Выбор же, если рассмотреть дело трезво, был у него невелик. Или рыцарь, или священник. Стать рыцарем было труднее, оставалось стать священником. И первой ступенькой на этом пути, должна была стать должность служки в этой забытом богом церкви.

— Кто ты? — раздался скрипучий голос.

Анаэль, несмотря на все свое самообладание, вздрогнул, но легкий испуг сменился резкой радостью — жив!

Вскоре уже мерцал огонь в светильнике и гудел огонь в печи, на огне стоял котелок с похлебкой. Незамоченная предварительно чечевица, варится долго, это Анаэля устраивало, ибо придуманная им история своих злоключений была не из коротких. До изложения этой истории дело дошло уже после того, как он убедился в абсолютной правдивости рассказа де Кренье о подвигах крестоносцев из крепости Градин. Христовы воины, с именем св. Бонифация на устах громящие сарацин, были вполне представимы, ибо ящик с серыми пыльными костями, якобы принадлежащими св. Никодиму, поднял со смертного ложа безвозвратно умирающего старика.

С удивлением, и немалым, следил бывший ассасин-убийца, бывший разбойник и прокаженный, друг Иерусалимского короля, как вид бесполезного и неприятного на вид праха, сотрясает старческую душу до того, что из глаз льются счастливые слезы, оживают почти одеревеневшие члены, и жизнь охотно возвращается туда, откуда удалилась без малейшего сожаления.

Разумеется, Анаэль стал в одночасье для престарелого настоятеля самым родным и приятным его сердцу человеком. В такой ситуации, душераздирающая история уродливого гостя была выслушана с вниманием и сочувствием, не говоря уж о полнейшем доверии. Сообщение о том, что гость был рукоположен в сан самим патриархом Иерусалимским, не вызвала ни малейших сомнений, а несправедливые гонения, якобы обрушившиеся на него вслед за этим, заставили возмутиться старика. Особо остро сопереживал он той части истории, в которой шел рассказ об освобождении священной реликвии из грязных и кровавых разбойничьих лап. Рассказчик не пожалел красок для описания омерзительного безбожия этих людей с погибшими заживо душами. Боже, как они глумились над реликвией!

— Мое сердце не могло этого вынести. Улучив удобный момент, я убил их вожака, и теперь я здесь, а мощи св. Никодима находятся там, где им и положено находиться. Отец Мельхиседек, я прошу вас лишь об одном.

— Проси о чем хочешь, сын мой.

— Дозвольте мне остаться здесь, при вас и освобожденных мною мощах, и тихо замаливать грехи, ибо не след, даже во имя богоугодности дела, служителю господню поднимать руку на божье создание.

— Не казнись так, брат Марк — так назвался Анаэль. — Ты истребил созданье не божье, но дьяволово и бог тебя простил уже.

— Так вы не позволите мне остаться у вас, вы слышали мою историю и лучше всех других людей знаете, что идти мне некуда, да и незачем.

Отец Мельхиседек всплеснул руками.

— Ведь эти следы, — продолжал брат Марк, коснувшись своего лица, — способны отпугнуть обычного человека, не наделенного даром духовного зрения. Ведь не станешь каждому встречному объяснять, что это следы сарацинских пыток.

— К несчастью, ты прав, — вздохнул старик, — внешнее благообразие среди людей принимается за прямое отражение благообразия душевного, и ни один приход не захочет иметь пастыря с таким, как у тебя лицом, наивно опасаясь, что за ним скрывается черное, безбожное сердце.