Цитадель "Вихрь"

ЭВ холодном ярком свете теперь уже точно видно, что снег обагрен пятнами крови. Прометей лежит на спине, запрокинув голову и разбросав руки — снег путается в его седых волосах и тает, оставляя их мокрыми. На синей штормовке быстро расползаются два тёмных пятна: одно — на рукаве, другое — под самым нагрудным карманом. От Грани светло, как в пожаре, даже дополнительных фонарей не требуется, и лицо раненого в рыжеватых отблесках выглядит бледным и осунувшимся. Он сжимает зубы, чтобы не стонать, по белым вискам ползут крупные капли испарины. Девушки вместе делают перевязку: Скала торопливо рвет и смачивает антисептиком стерильный бинт, роется в несессере в поисках жгута, а Мелисса, разрезав окровавленный гермокостюм и потемневшую, промокшую одежду, медленно, но уверенно обрабатывает и перевязывает раны. Ее пальцы липкие и темные от крови — на сумке, на одежде остаются следы.

— Он жив? — Ветер опускается на колени рядом, не может отыскать пульс на запястье раненого.

— Да. Много крови потерял. С обеих сторон ударило, — Скала и Мелисса меняются местами, и становится понятно, что одной перевязкой тут не обойтись. Штормовка Прометея намокла и отяжелела от крови. — Надо его срочно в тепло! Ребят, вы донесете?

Ветер и Фауст, не отвечая, молча связывают куртки и две длинные кривые ветки носилками. Прометей приходит в себя, глухой стон срывается с его обветренных губ, он пытается откреститься от помощи, но сам не может даже стоять: от боли и потери крови он слишком слаб.

— Воды…

В ответ на вопросительный взгляд Фауста санинструктор Скала качает головой. Намочив остатки бинта водой из фляги, Фауст прикладывает его к сухим губам коллеги.

— Девочки, бегите вперед и объявите всеобщую срочную эвакуацию. Общий сбор в фойе главного корпуса через двадцать минут. С собой все… Все, что помещается в рюкзак на семьдесят пять литров.

Скала уже убегает в мерцающую темноту, Фауст подтягивает репшнуры на носилках, проверяя прочность узлов, а Мелисса ненадолго задерживается.

— Спасибо, — шелестит ее тихий срывающийся голос. Ветер поднимает маску, смотрит на напарницу долгим взглядом, а потом вдруг наклоняется и целует в холодные губы, не говоря ни слова. Короткое прикосновение обжигает, как огонь, и тем сильнее чувствуется колючий морозный воздух, когда он отстраняется и уходит вместе с товарищем, подхватив носилки с другой стороны — правой рукой. Левую, неестественно согнув, прижимает к груди, и Мелисса, слишком поздно соображая с медицинской точки зрения, уже не рискует его остановить, окликнуть. Ей нужно бежать вперед. А все остальное — после.

* * *

Тягостное молчание, обступившее стены бункера со всех сторон, становится все ощутимее, как будто давит на нас. Волнение незаметно передается всем, и все чувствуют себя не в своей тарелке: бродят из угла в угол, тщетно пытаются оживить связные браслеты — у кого они уже есть, разговаривают едва слышным шепотом. Мне так плохо, почти как тогда, ночью, но на этот раз я пытаюсь удержать себя в руках, справиться с этой болью. Она никогда не приходит сразу и не накрывает целиком: скорее, накатывает, огромными раскаленными волнами, цунами, которые затопят мой личный маленький мир. В стороне от ребят незаметно давлюсь таблетками, через полчаса, когда становится совсем нестерпимо и в груди набухает уже знакомый узел — сама себе вкалываю анальгетик. И ругаюсь за слабость: нельзя дать понять организму, что он настолько зависим от лекарств!

Варяг уже не один раз пытается ко мне подойти и заговорить, но у меня нет ни сил, ни желания разговаривать. Как-то так вышло, что ни он, ни Часовщик, хотя они давно уже закадычные друзья, не смогли остановить Севера, уговорить его промолчать насчет моего состояния. Конечно, понимаю, что врать наставнику — последнее дело, но если меня сейчас с позором выкинут с базы, когда до инициации остается всего неделя… Я, конечно, переживу. И в институт поступлю на следующий год, и на работу устроюсь — сперва какой-нибудь бариста или официанткой, а там и по специальности, если повезет. Но смысл всего пропадет надолго, и если раньше было ради чего цепляться за жизнь, выкарабкиваться из больниц, то теперь не будет. Я не найду биографии своих родных, не смогу закончить дедушкины разработки, не смогу прочитать мамины книги, не узнаю, каким был мой отец. Не найду людей, которые, вероятно, последние из моих близких.

Я не вправе обвинять Севера и мальчишек в предательстве. Он поступил, как должен поступить любой медработник, а Варяг и Часовщик не знали его мыслей, не могли вовремя остановить и придумать правдоподобную легенду. Пусть моя ложь останется только моей, и если Ветер спросит напрямую, я не стану отпираться: теперь уже будь что будет.