Цицерон

Едва он умер, чуть ли не все знаменитые люди Рима стали писать его жизнеописание, вернее житие. Цезарь был поражен этим стихийным потоком. Но со свойственной ему проницательностью он понял, что надо не репрессировать поклонников нового святого, а попытаться сорвать с его головы нимб. И он написал «Антикатон», двухтомное (!) сочинение против своего врага. Он собрал там все сплетни, все порочащие Катона слухи и изложил их с присущими ему краткостью, искусством и остроумием. Теперь-то слава Катона должна была смешаться с грязью! Увы! Цезарь достиг прямо противоположного результата. Даже друзья диктатора с отвращением отвернулись от этого памфлета (если можно назвать памфлетом многотомную книгу). Плутарх же называет сочинение Цезаря кощунством, таким же бессмысленным, оскорбительным и нелепым, как обвинение Геракла в трусости (Cat. min., 52). Сияние же вокруг великого мученика разгоралось все ярче. Саллюстий, верный клеврет Цезаря, поносит всех республиканцев без разбора, И вот он в конце жизни написал, что в его время люди измельчали, выродились и он не видел никого достойного Древнего Рима. Но среди этих жалких пигмеев, словно гиганты, возвышались два человека — Цезарь и Катон. Цезарь, говорит он, жаждал власти, военной славы; Катон же был велик своей безупречной жизнью, он затмевал всех нравственной красотой. «Он предпочитал быть, а не казаться благородным; поэтому чем меньше он стремился к славе, тем больше она за ним следовала» (Cat., 53–54). Веллей Патеркул, придворный историк императора Тиберия, естественно, говорит о республиканцах очень мало хорошего. Но про Катона он пишет: «Человек, совершенно подобный самой Доблести, духом приближающийся уже не к людям, а к богам… чуждый всех человеческих пороков» (Veil., II, 35). Для Сенеки же Катон уже совсем бог. Вот как он описывает его самоубийство: «Взгляни на Марка Катона, подносящего чистейшие свои руки к святой груди» (Sen. Luc., 67, 13). Он советует друзьям поставить образ Катона в свою духовную божницу, чтобы советоваться с ним в трудную минуту, сверять свои поступки с этим бессмертным идеалом (Ibid., 11, 10; 25, 6). И действительно. В самые страшные годы террора люди, идущие на смерть, находили утешение, вспоминая Катона. Эти люди умирали с его именем на устах; при обыске у них находили бюстики Катона.

Культ Катона пережил таким образом Республику. Но он пережил и самый Рим. Данте был пламенным монархистом. Цезарь для него помазанник Божий, Брута и Кассия он поместил в Ад, и не просто в Ад, но в самый нижний его круг, рядом с Иудой. Ясно, как он относился к республиканцам. Но все-таки Цезарь у него тоже в Аду, правда, в первом его круге, где пребывают древние герои, еще не знавшие Христа. За одним единственным исключением. Злейший враг Цезаря Катон высоко над ним под звездным небом. Он страж Чистилища, на вершине которого душа обретает свободу. Более того. Данте толкует одно место из Лукана. Жена в старости возвращается к Катону. «Это обозначает собой, — говорит он, — что благородная душа… возвращается к Богу. И какой смертный более, чем Катон, достоин обозначать собой Бога? Конечно, ни один» (Пир, IV, 23). А Катон был язычник, республиканец и самоубийца!

Итак, в течение более чем тринадцати веков Катона окружал ореол святости. И что самое интересное — его считали святым еще при жизни! Имя его уже тогда вошло в поговорку. Бывало, идет суд. Защитник спрашивает обвинителя, где же его свидетели. «Вот», — отвечает тот, кивая на одинокого человека на скамье. «Э, нет, — отвечает адвокат, — один свидетель — не свидетель, будь он хоть сам Катон!» Сосед рассказывает соседу какую-то совершенно невероятную историю. Тот недоверчиво усмехается, качает головой и говорит: «Я бы усомнился, если бы мне рассказал об этом даже сам Катон» (Plut. Cat. min., 19).