Цицерон

Как, неужели ты веришь, что мог я позорящим словом
Ту оскорбить, что дороже жизни и глаз для меня?
Нет, не могу! Если бы мог, не любил так проклято и страшно (104).

Лесбия смилостивилась. Катулл склонен был считать все случившееся дурным сном. Казалось, снова вернулись прежние блаженные дни.

Лесбия снова со мной!
----------------- —
О, как сверкает опять великолепная жизнь!
Кто из живущих счастливей меня? И чего еще мог бы
Я пожелать на земле? Сердце полно до краев! (107).

Но на сей раз блаженство минуло еще быстрее. Измены следовали одна за другой. Лесбия вела себя все развязнее, все грубее и бесцеремоннее. С ужасом глядел Катулл на это страшное падение. Часто она со своими новыми приятелями ездила кутить в один модный ресторан. Находился он в самом центре на Форуме возле храма Кастора. Среди этой компании выделялся один — ее последняя любовь. Звали его Эгнатий и родом он был из Кельтиберии, то есть Испании. Он не отличался ни умом, ни остроумием. Привлекательным в глазах Лесбии его делало другое — у него была очень красивая борода и, главное, совершенно поразительные, ослепительной белизны зубы. Его роскошная «голливудская» улыбка сражала наповал. Вот почему он улыбался всегда; даже на похоронах широкая улыбка не сходила с его лица (39).

Черное отчаяние владело Катуллом, когда он в тоске бродил в сумерках возле ярко освещенного ресторана, откуда доносился веселый смех его Лесбии. В ярости он сочинял такие строки:

Кабак презренный, вы, кабацкая
Свора.
---------------------- —
….Будет жечь над кабаком
Надпись,
Из яда скорпионов и моей
Злости.
Подружка милая из рук моих
Скрылась,
Любимой так другой уж не бывать
В мире.
---------------------- —
Теперь средь вас она, она лежит
С вами,
Вы все с ней тешитесь (постыдная
Правда!)
---------------------- —
Эй, слышишь, волосатый, коновод
Шайки,
Ты, кроличье отродье, кельтибер
Мерзкий,
Эгнатий! Чем гордишься? — бородой Клином?
Оскалом челюстей, что ты мочой
Моешь? (37).

Дело в том, что в Иберии разводили кроликов, почему Катулл и назвал ее «кроличьей» страной, а народы ее, еще будучи варварами, по рассказам путешественников, чистили зубы мочой.

Но Катулла терзала не только ревность. Ему нестерпима была мысль о падении его Лесбии.

…Лесбия, та, что самой жизни,
Милых всех для меня была дороже,
В переулках теперь и в подворотнях
Эта Лесбия тешит внуков Рема (58).

Он признается, что в нем по-прежнему бушует страсть, но он уже не может ее уважать ( 72).

Нет, ни одна среди женщин такой похвалиться не может
Преданной дружбой, как я, Лесбия, был тебе друг.
Крепче, чем узы любви, что двоих нас когда-то вязали,
Не было в мире еще крепких и вяжущих уз.
Ныне ж расколото сердце. Шутя ты его расколола,
Лесбия! Страсть и печаль сердце разбили мое.
Другом тебе я не буду, хоть стала б ты скромною снова.
Но разлюбить не могу, будь хоть преступница ты! (87; 75).

Катулл был совершенно изнурен «этой несчастной, этой проклятой любовью»(97). Ум его мешается, он разбит, болен, измучен. Он на грани безумия и обращается к богам со страстной молитвой: