Цицианов

Несмотря на свое подавляющее численное превосходство, персы ничего не смогли сделать с русским корпусом. Однако тут появился новый враг — жажда. Русские генералы неосмотрительно выбрали позицию, не имевшую прямых выходов к воде, и на третий день, когда ее запасы иссякли, солдаты перестали слушать команды и самовольно двинулись к ручью. Генерал Тучков вовремя заметил эту перемену в настроении войск. Он сформировал отряд, направил его на захват источников и сумел восстановить порядок. Уставший противник прекратил атаки, но и русские оценили настойчивость персов, а также опасность недостатка воды. Корпус Цицианова отступал, используя тактическое построение, многократно испытанное в войнах с турками. Пехота образовывала огромный прямоугольник, внутри которого помещался обоз, а на углах — артиллерия. Многочисленная и маневренная конница противника роилась вокруг, но ничего не могла сделать. Недостатком такого образа действий была малая скорость передвижения из-за задержек, связанных с частой поломкой обозных телег. Чтобы вновь жажда не стала союзником врага, войско расположилось в укрепленном лагере на берегу реки Залга. На следующий день Цицианов разделил свои полки на несколько батальонных каре и, переправившись через Залгу, двинулся на персов, занявших позиции на вершине горы. Персы отступили. Русские потеряли ранеными двух офицеров и 16 солдат и убитыми трех солдат. За десять дней отступления умерли пять офицеров и 140 нижних чинов.

Одной из причин отступления Цицианова, несмотря на разгром персов у Эчмиадзина, стали проблемы в самой Грузии: необходимость восстановления сообщения с Россией по Военно-Грузинской дороге, внутренние мятежи. «Надлежало б быть в Тифлисе другому князю Цицианову, чтоб действовать внутри границ соответственно внешним предприятиям, — писал один из первых историков Русско-персидской войны 1804—1813 годов П. Санковский. — По незнанию края и духа народов, как живущих в Грузии, так и окружающих сию страну, допущены были ошибки, которые имели неблагоприятные последствия. Важнейшие неосторожности состояли в действиях, которые распространяли уныние между своими и поощряли дерзость противников. Нет, может быть, края, где бы молва неслась так быстро и пускала бы столь многоразличные отрасли, как Закавказский. Кажется, что природа, которая, наполнив здешнюю землю горами и ущельями, дала ей свойство вторить один звук в тысячах различных раскатах, сообщила в то же время подобную способность и ее жителям — быстро разносить и повторять в тысячах видов один и тот же слух»[746].

Царь на известие о снятии осады с Эривани ответил милостивым рескриптом от 8 ноября 1804 года, в котором признавал, что Цицианов действительно был вынужден это сделать: «…Я совершенно с вами согласен, что Эривань необходимо должен уже теперь быть покорен, считая, что чем скорее цель сия достигнута будет, тем большее впечатление произведет она в персиянах и других тамошних народах, кои, по легковерию своему, могли в случайной удаче сей находить важные успехи, а потому и представляю я совершенно на усмотрение ваше избрать время и средства к предприятию новой против Эривани экспедиции…»[747]

«Спросите кого угодно за Кавказом о предприятии князя Цицианова против Эривани, и вам будут отвечать неопреде-лительно как о малоизвестном и даже малозначущем событии, — писал П. Санковский. — Отчего же такое невнимание к знаменитым победам, одержанным в сем достопамятном походе, к славному отступлению генерала Портнягина и к подвигам сынов России, отличившихся в сей экспедиции многими частными примерами, достойными Истории? Потому что Эривань не была взята. Таким образом видит происшествия неразборчивая толпа современников; не будучи в состоянии исследовать причины, она судит о делах по одному только счастливому окончанию; но не с той точки зрения глядит на происшествия глаз просвещенного наблюдателя. Беда для историка, если, увлеченный мнением толпы, он опрометчиво дерзнет основывать на оном свои суждения, но счастлив, если, сравнивая действия с причинами, ему удастся представить потомству события в настоящем их виде и если, озаряя светом критики деяния, по своевольству судьбы покрывающиеся мраком несправедливого забвения, он может хотя несколько содействовать к умножению славы своих соотечественников. Я говорю соотечественников, ибо не вполне верю существованию Историка Космополита. Без сомнения я убежден в том, что, рассматривая события, он должен быть одушевлен одной чистейшей истиной, но никогда не поверю, чтоб он мог равнодушно упоминать о добродетелях своих единоземцев и чтобы кровь его не кипела при описании какого-нибудь подвига соплеменных ему людей»[748].

* * *