Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира

Североамериканские рабовладельцы чувствовали себя вправе обходиться со своим имуществом так, как считали нужным, вне зависимости от того, было ли это имущество землей или людьми. Поскольку число рабов росло (к 1760 году невольники составляли почти треть населения Британской Америки), власти жестко разграничили статус белых сервентов, обычно заключавших контракт на 5–6 лет, и статус чернокожих невольников, поступавших в пожизненное услужение. Закон Мэриленда 1663 года определял: “Все негры или другие рабы… должны служить durante vitae [пожизненно]; и все дети, родившиеся от любого негра или другого раба, будут рабами, как были их отцы”[336]. Со временем североамериканские законы о рабстве лишь ужесточались. Закон Виргинии 1669 года не считал уголовно наказуемым деянием убийство хозяином своего раба. Закон Южной Каролины 1726 года определял, что рабы являются “имуществом” (позднее “личным имуществом”). Бичевание не только поощрялось, но и было предусмотрено законодательством[337]. Положение рабов стало настолько плачевным, что невольники из Каролины, решившиеся на побег, отправлялись в Испанскую Флориду (губернатор даже предоставил им автономию – при условии принятия католичества)[338]. Этот удивительный поворот (рабовладение, как мы видели, в самой Англии давно исчезло) показывает, как европейские институты легко видоизменялись, будучи пересаженными в американскую почву. Некий виргинский магистрат точно уловил противоречие, лежащее в основе “особенного института” рабства: “Рабы не только собственность, но также и разумные существа, и поэтому могут рассчитывать на гуманность суда, когда тот не попирает имущественные права”[339]. Работорговцы подставили себя под удар аболиционистов лишь тогда, когда переступили черту. В 1782 году капитан ливерпульского судна “Зонг” из-за нехватки питьевой воды утопил в море 133 живых скованных невольника. Примечательно, что прежде чем Олауда Эквиано привлек внимание аболициониста Грэнвиля Шарпа к сути произошедшего на “Зонге”, работорговцев преследовали по суду лишь за мошенничество со страховкой[340].

Особенно поразительное различие между Северной и Южной Америкой состояло в отношении к “смешению рас”. В Северной Америке межрасовые браки были табу. Латинская Америка сразу приняла как данность и смешанные браки, и рожденных в них детей: метисов, мулатов, самбо и так далее. Сам Писарро женился на инкской женщине, Инес Вайлас Юпанки, и та родила ему дочь Франсиску[341]. К 1811 году “полукровки” составляли более трети населения испанских колоний в Америке, то есть их было столько же, сколько аборигенов, и больше, чем креолов чисто испанского происхождения (менее Ys). В xviii веке в Бразилии мулаты составляли 6 % рабочих на плантациях (это были преимущественно африканцы) и около Уъ ремесленников и управляющих. Они составляли низший класс в Португальской империи.

В Соединенных Штатах, напротив, власти всерьез пытались воспрепятствовать межрасовым бракам – или, по крайней мере, отрицали их законность. Это было отчасти практическим следствием другого различия. Англичан, ехавших в Америку, нередко сопровождали женщины с Британских островов, а испанские и португальские мужчины-колонисты ехали за океан в основном одинокими. Среди 15 тысяч имен в Catdlogo de Pasajeros a Indias, списке испанцев, перебравшихся в Новый Свет в 1509–1559 годах, всего 10 % – женские. Результат нетрудно предсказать. Группа ученых во главе с Андре Руисом-Линаресом изучила митохондриальную ДНК (мтДНК) представителей 13 латиноамериканских популяций метисов в 7 странах, от Чили до Мексики. В Латинской Америке европейцы брали в жены индеанок и африканок[342]. Исследования в Медельине (Колумбия), где население считается “чисто” испанским, это подтверждают. В одном образце Y-хромосома (наследуемая только по отцовской линии) оказалась примерно на 94 % европейской, на 5 % африканской и всего на 1 % индейской, тогда как мтДНК (унаследованная от матери) оказалась на 90 % индейской, на 8 % африканской и на 2 % европейской[343].