Как возникает и работает большая машина государства? Есть общие правила, например «оптом дешевле». От них идет набор правил следующего порядка, например, «деньги — к деньгам, вши — ко вшам». И далее — далее — далее. Когда вся совокупность этих правил работает, это и создает большую машину. Она, машина, из исполнения правил-программ и состоит. Живые сообщества могут препятствовать правилам и регулировать жизнь в интересах жизни. А если таких нет, то все правила машинно исполняются.
Государство, как средство и инструмент, может быть машиной. Когда государство теряет способных управлять владельцев, оно становится инерционной машиной, выполняющей заложенную когда-то программу, которая уже никому и не нужна, но которую некому заменить и невозможно заменить. И, бывает, инерционная машина остатки бывших владельцев перемалывает. Средство, которое может быть машиной, тем более не может быть первичным. Впрочем, такое может быть — но только в последние времена системы.
Сначала «Государство — это я». Потом государство из машины подконтрольной склонно превращаться в машину контролирующую.
«Я хочу сделать так» заменяется на «я вынужден сделать так». Это разница между волей и принуждением, то есть неволей.
Когда общество (сословие, класс) умирает, его функции — поддержка культуры, и в частности литературы — переходят к государству. Общество, конкретные люди перестают платить за книги и представления; но государство платит. (Технологии вмешательства порождают таких уродцев, как министерство культуры и войны культработников за финансирование.) Эта ситуация и создает иллюзию, что государство первично и оно определяет и культуру, и даже нацию. Но это иллюзия искажения времени. Сам факт постановки идеи в этатистском ключе говорит о том, что общество заканчивается, а культура, которая поддерживается государством, близка и завершению и еще ранее — к исчерпанию. Её единственный шанс — появление нового класса, как при кризисе аристократии её культура была унаследована буржуазией.
Государство со временем заменяет умирающее-исчезающее общество. Промежуточная стадия в этом процессе — партия из однопартийной системы.
Старые системы приходят к тоталитаризму. Сначала эти тоталитарные системы имеют некоторые унаследованные национальные особенности. А далее все особенности начинают исчезать.
Любой чиновник занимается регулированием и распределением при любом общественном строе. Но регулирование и распределение — это признаки социализма. Выходит, что «социализм» может быть при любом строе; вопрос только в количестве, и насколько количество переходит в качество. Случается он не в большой системе страны, а в подсистемах, начиная с военного производства. Но у составляющих социализма есть еще особенность — поскольку они эффективны и неизбежны, они распространяются и на систему.
В массовом обществе не может быть персоны как таковой. Поэтому с «персональной властью» возникают проблемы. «Цезаризм» можно отнести к поздней цивилизации, но не к самому её концу. К Цезарю, а не к Гелиогабалу. При тоталитаризме даже не «власть ради власти». Это власть ради инерции, потому что так надо, а кому надо — не известно, поскольку давно утрачено. Власть приходится держать, даже если не хочется этого делать, потому что иначе затопчут. Это скорее не власть ради власти, а бег ради бега. А выйти в отставку и выращивать капусту — это вообще недосягаемый идеал.
Шпенглер не имел хорошего представления о тоталитаризме. И о Китае тоже не имел.
Теоретически тоталитаризм должен быть последней стадией системы. В замкнутой системе так и было бы. Но умирающая система ослабевает, и подвергается внешним воздействиям и реакциям на них. Эти воздействия требуют свободы действий, и тоталитаризм просто не получается.
Мандаризм — это совокупность технологий управления и далее система организации жизни.