Цивилизационные паттерны и исторические процессы

Как мы отмечали, сталинская «вторая революция» завершила построение советской модели, и нам еще следует рассмотреть некоторые особенности этого исторического поворотного пункта. Особенно значимо то, что новый социальный строй формировался в соединении с новой разновидностью харизматического господства. Последнее явление было выделено ведущими теоретиками тоталитаризма и стало основным пунктом сравнения с более или менее сходными режимами, которые развивались в ином контексте. Чрезмерное внимание к тоталитарному лидерству и его наиболее заметным инструментам затушевывало более фундаментальную проблему: вопрос о тоталитарном повороте как структурной трансформации власти и ее роли в общественной жизни. Однако дальнейшее обсуждение понятия тоталитаризма и его адекватного либо неадекватного использования выходит за рамки данной работы. Единственное замечание, которое следует здесь сделать, связано с возвышением сталинизма (в строгом смысле слова автократического правления, преобладавшего в Советском Союзе с конца 1920‐х до 1953 года) и его отношением к рассмотренному выше структурному сочетанию. Коротко говоря, можно утверждать, что источник харизмы Сталина (неправильно понятой и недооцененной теми, кто непосредственно с ней сталкивался) заключался в его способности синтезировать три указанных компонента. Его ключевым достижением, как убедительно показал Роберт Такер, являлось создание новой стратегии революционной трансформации сверху, соединявшей элементы большевистской традиции с предшествующим проектом имперской модернизации. Но такое сочетание было бы неполным без еще двух нововведений. С одной стороны, неясный, но эффективный лозунг «социализма в одной стране» служил оправданию целей режима на языке движения и заполнению пустоты, оставшейся после исчезновения миража мировой революции. С другой стороны, идея ленинизма как марксизма новой эпохи – переведенная в закрытую и упрощенную систему догматических принципов – давала режиму идеологическое основание для его претензий на то, чтобы представлять новую цивилизацию, обладающую глобальной миссией. Сталин мог быть не первым, кто выдвинул эти понятия, и в их разработке принимали участие другие люди, но он, несомненно, сыграл ведущую роль в превращении их в символ веры.

Глобальный охват и общий кризис

Результаты «второй революции» 1930‐х годов носили двойственный характер: она создала материальную основу для описанного выше сочетания, но она оказала также и дестабилизирующее воздействие. Хотя сталинская экономическая политика являлась эффективной в том смысле, что она позволила советскому государству мобилизовать ресурсы и создать промышленную базу для поддержания его амбиций, но реальные достижения существенно отличались от идеологического видения плановой экономики. Советская стратегия индустриализации зависела от западных источников в значительно большей степени, чем это была готова признать официальная доктрина (и в большей степени, чем сознавало большинство наблюдателей в тот период); модель роста, сформировавшаяся в начале 1930‐х годов, основывалась на насильственной мобилизации в ключевых отраслях промышленности, достигаемой ценой стагнации и регресса в других сферах, а также сохраняющегося общего дисбаланса. Что касается политического режима, структуры партии-государства были подорваны автократической властью, которая опиралась непосредственно на секретные службы и произвольный террор. Наконец, идеологическая переориентация руководства в течение 1930‐х привела к сближению с фашизмом, в основном не замечавшемуся до советско-германского пакта 1939 года, но достаточно значимому, чтобы вызвать новые вопросы относительно идентичности и обоснования этого режима. Коротко говоря, советская модель в действии оказалась в большой степени подверженной кризисам, несмотря на ее способность вырваться из тупика 1920‐х годов, и мы можем лишь гадать, какие последствия это имело бы, если бы продолжилась относительная изоляция режима.