Цвет папоротника

— А я, — закончил Фома, — с помощью прекрасных научных сил, какие собрались на нашей кафедре, успешно справлюсь со своей работой и тут.

Дружные аплодисменты покрыли его слова. А те, кто ожидал нудных препирательств, интриг, козней, были приятно разочарованы.

Не такие уж мы плохие, как кое-кто думает. Порой случаются неприглядные эпизоды, но не нужно обобщать. На кафедре восторжествовали мир, согласие и коллегиальность, переходившая в демократизм.

— Благородство — хорошая вещь? — полувопросил его научный руководитель доцент Половинчик, выступая из тени в коридоре и трогая Фому за локоток.

— Конечно, — согласился Фома, собирая великодумные морщины на лбу.

— Черт, сквозняки. И откуда только ветер дует? — спросил, заглянув ему в глаза, руководитель. — Вся спина задубела. Что делать?

— А вы лукового сока в нос капните — все как рукой снимет, — невозмутимо посоветовал Фома.

— Нужно, наверное, коррективы в диссертацию вносить. Общество требует талантливости… — почему-то шепотом произнес руководитель, искоса поглядывая на открытую дверь кафедры.

— Сделаем, — бодро пообещал Фома.

— Только вы не очень, — испугался руководитель. — Не переборщите.

— Понимаю, — сказал новый Фома, поглядывая на руководителя сверху вниз.

— Вот и у меня, простите, была такая разумная, не обижайтесь, коза. Веду ее с поля, а на груше пучок сена висит. Стала коза, мекает. Что делать? Достать сено самому? Поднять козу на руках? Не-е. Как врежу ей дубинкой, она скок — и справилась с заданием. Ферштейн?

— Понимаю, — сказал Фома.

— Так вот, если через месяц у вас не будет готовый вариант — тему закроют, а вам выдадут красивую справку с круглой печатью.

— Я все понимаю, — холодно сказал Фома, поняв, что тот не шутит.

— А вы часом не того? — чутко спросил руководитель, потирая шею. — Откуда это ветер дует? Как-то вы непохожи на себя. Уж не захворали?

— Нет, — сухо ответил Фома. — Я выздоровел.

С легким сердцем он вышел на улицу. Стекла окон мерцали листовым прокатом. Легкий морозец пощипывал щеки. Снегоочистители глотали последние сугробы. Фома с разгона пролетел по ледяной дорожке, торопясь домой. На рынке он купил букетик тепличных фиалок и грел их своим дыханием. Фома впервые в жизни покупал женщине цветы.

Он и не замечал, как позади него со скоростью пешехода катится какая-то машина, непрерывно сигналя.

— Фомушка, Фомушка, — высунувшись в открытые дверцы, вопила на всю улицу его прежняя веселая и циничная компания. — Иди к нам, нам скучно без тебя…

Водянистый оглянулся. Старая жизнь догоняла его, пьяно кривляясь, дыша синим табачным дымом, сплевывая на дорогу окурки, сманивая голыми коленками и жевательной резинкой.

— Хата, бабки — все твое. Только рассмеши, только пошевели ушами, как ты умеешь.

— Чур, я, я буду с ним, — повисла на нем одна остроумная девица. — Я все-таки сделаю его мужчиной.

Остолбеневшего Фому уже тащили в машину, где под ногами валялись пустые бутылки с красочными этикетками, непристойные журналы, его толкали в жизнь, которой он когда-то жаждал. И Фоме показалось, что его пихают головой в огромную вонючую пепельницу, где все само собой сгорает, как вирджинский табак.

— Да идите вы все… — сказал он тихо, но так, что все от него отступили.

— Да ведь это не Фома, — вдруг удивилась остроумная девица. — Фома бы поехал.

И, пыхнув дымком, машина рванула дальше, на автомобильное кладбище, а Водянистый стоял и думал, долго стоял и долго думал. И непонятное свечение стало появляться вокруг его головы в ранних сумерках.

Но потом исчезло.

Водянистый тряхнул головой, провел ладонью по лицу и, тихо усмехаясь, пошел домой. На углу он купил пробные духи с интригующим названием «Бон шанс» и на галерее дома презентовал их возбужденной, смущенной Розе Семеновне.

— О, мерси, вы такой милый, — прощебетала она вдогонку, — сегодня я на вас никому не напишу.

Незнакомка ждала его в кресле, сматывая в клубки шерсть распущенного свитера. Черный кот живым воротником лежал на ее плечах. И это тихое счастье показалось Фоме еще более дорогим и невероятнейшим.

— Ты вернулся, любимый? — радостно улыбнулась она, пряча носик в фиалки. — Ужинать будем тут, у телевизора. Такая интересная программа — «В мире животных». Сейчас я все принесу.

Ночью белый аист долго не прилетал. Фома вертелся в кресле в душной, липкой темноте, скрежетал зубами и кусал губы. Незнакомый, жгучий стыд хлестал его по щекам березовым веником, разогревал до стоградусной температуры, с потом и кровью выжимал все то рабское, унижающее, холуйское, какого не может, не должно быть в человеке на пороге третьего тысячелетия в нашем чистом, светлом, добром мире.