Цвет папоротника

Слезы катились по его щекам. Он припомнил, как одним ненастным предзимним днем встретил на вокзале мать, закутанную в платок, с полными мешками для него, Фомы. Как в метро, шагнув на эскалатор, она испуганно вскрикнула и закрыла рот шершавой ладонью, виновато взглянув на сына. И как он покраснел от того. Вспомнил, как потом, в общежитии, он уплетал, аж за ушами трещало, печеное и вареное, коржики с маком, вполуха слушая материн рассказ про сельские новости: кто умер, кто родился, про соседского Романа, который выучился «за щот» колхоза на электросварщика, хорошо зарабатывает, старую хату развалил и поставил новую, взял за себя хорошую женщину, на ферме работает, уже у них трое детей. Что есть у матери Романа на старости помощь, есть с кем поговорить. А в воскресенье сядут они ужинать на веранде, Роман на гармошке играет. По чарке выпьют и ее зовут. А она, дурная, почему-то не идет.

Но Фома ничего не слышал, потому что ел на десерт здоровую «цыганку», культурный сорт, размышляя, успеет или не успеет спровадить мать на электричку, потому что переночевать в общежитии негде, еще комендант прицепится. А это Фоме на нынешнем этапе совсем ни к чему. На носу ведь распределение. Крепкими зубами кусал он тугую яблочную плоть, подставляя ладонь под капли сока, пока не увидел, что яблоко брызжет кровью.

Да и сам он был прищепой, только человеческой, ибо пил сок из села, а культурные плоды хотел давать только в городе. И хлестал, хлестал Фому тяжелым березовым веником по лицу жгучий стыд, немилосердно выкручивал ноги и руки, обливал с головы до пят ледяной водой. Фома ерзал в кресле, закрывал глаза руками, но все, все теперь трезво видел.

Видел жалкого шута с послушными смешными ушами, который веселил и без того веселую компанию. Вспомнил, как писал за них курсовые, лабораторные, отмечался на перекличках, делал всю черную работу, теряя искорки своих способностей, свободное время, театры, филармонию. А однажды развеселившаяся компания повезла «незаменимого человека» на генеральскую дачу за город, где, по непроверенным слухам, грибы росли в торфоперегнойных горшочках, а рыбу цепляли на крючки удочек аквалангисты. Там Фому гоняли за «горючим» в сельский магазинчик, а он бегал и блаженствовал, неся полную сумку в зубах. Служи, Фомка, служи. И он старался. А когда он, совсем усталый, проголодавшийся, добрался до вечно праздничного стола, одна очень остроумная девица, вытаращив глаза, восторженно визжала: «Смотрите, смотрите, он же креветки с панцирем ест!»

И спазматический, тошнотворный стыд вывертывал естество Фомы наружу, выталкивал все то грязное, нечистое, что Фома съел за всю жизнь.

Два ангела: один в белой майке и черных трусах, другой в черной майке и белых трусах садили друг друга под ребра, топтались на разрыхленной совести острыми шипами, цедили на ухо угрозы.

Два Фомы сидели друг против друга в креслах, с отвращением переглядываясь. И трудно было установить, где настоящий, истинный. Один на пятом курсе, когда дело дошло до распределения и аспирантуры, нашептал кому следует в деканате про гостиничные варианты, «фарцу» с интуристами в туалетах, сертификатные операции, какие «они» плохие, а он хороший, лишь бы оставить за дверью возможных конкурентов. И сразу скисла развеселая компания. Никакие звонки не помогли. А Фома, будто ничего и знать не знал, мстительно улыбался в воротник, когда те, что над ним смеялись, отправились по распределению читать деткам про условные рефлексы, собачью психику и лягушечьи реакции. А Фоме, между прочим, предложили сдавать кандидатский минимум. Вот вам и дурной Фома. Но в эти минуты другой Фома чувствовал, что он жил действительно дурно, подло, нечестно. Что не годится человеку гнуться в три погибели, лишь бы пройти под ранжир, пролезть в рай с грешком за душою, а нужно распрямляться, дышать полной грудью и честно смотреть всем в глаза.

Так сидел в ту глухую ночь Водянистый в кресле, судя себя страшным судом. Срывались с плохо закрытого крана на кухне медные капли, миной замедленного действия отсчитывал часы будильник, рядом тихо и чисто дышала Незнакомка, острыми зеницами звезд сверлили его через окна далекие мерцающие города густо заселенной вселенной.

Фома обессиленно смежил набухшие веки.