Цвет сакуры – красный

Но деньги заплатили и своей покупкой остались довольны, перед оплатой они потребовали дать послушать звучание и пришли в восторг: легко ловилось не только «Радио Коминтерна», но и Берлин, Варшава и даже Лондон. Унылый толстячок – бывший хозяин чуда заокеанской техники, который явно распродавал имущество не от хорошей жизни, а не иначе как спасая оное имущество от конфискации за различные тёмные делишки, утверждал, что ночью можно поймать и Токио, и Нью-Йорк, и чуть ли не Рио-де-Жанейро.

– А знаешь, – сказал старший Волков младшему, когда они вышли со своей покупкой, – нам, пожалуй, ещё и патефон неплохо бы прикупить. Радио – это прекрасно, но иногда хочется послушать то, что хочется именно тебе, а не дяденькам с радиостанции.

Сын поддержал это решение, впрочем, покупку патефона решено было отложить до следующего выходного: и так тащить преизрядно. И тут им повезло. В буквальном смысле. Прямо перед ними притормозила заводская полуторка, водитель которой узнал своего приятеля по рабочему клубу и его отца, который как-то раз читал у них лекцию по истории нефтепереработки.

– С покупочками вас! – весело окликнул он Волковых и предложил подвезти до дома. Так что назад отец и сын добрались хоть и с относительным комфортом, но намного быстрее.

Постепенно налаживался быт. Волковы установили электророзетки, подключили свой приёмник, а в заводской лавке приобрели новенький японский патефон. Работники торговли почему-то назвали его «ниппонофоном», чем привели младшего Всеволода в неописуемый восторг.

– Жаль, что эти орлы иероглифы читать не умеют, – веселился парень, – не то назвали бы его «хинсэнтокуфоном»[25]!

В довершение своего обустройства Волковы купили у престарелой дворянки пианино, на котором умел играть сын, а в музыкальной лавке – настоящую концертную шестиструнную гитару, с которой водили знакомства оба. И вечерами они не только слушали музыку или новости, но иногда устраивали себе что-то вроде домашнего концерта.

В еде отец и сын были неприхотливы. По утрам – кружка крепкого чая или стакан свежего молока, которое принесла молочница, бутерброд с салом или солониной – вот на завтрак и достаточно. Обед – в заводской столовой, а так как там всё по карточкам, то и стоили два блюда и компот – рубль на двоих. Ужин – в чайной, что на перекрёстке, в пяти минутах ходьбы от дома. В выходной день можно и в ресторан сходить, хотя такое случалось редко: чаще они либо ехали в Ярославль – в театр или просто погулять, либо проводили выходной день в рабочем клубе, где имелся бесплатный чай и копеечные бутерброды.

Из прочих серьёзных покупок у них появилась только верхняя одежда: ещё по паре галифе, несколько гимнастёрок и косовороток, отец приобрёл себе новый френч из хорошего сукна. Ну и с учётом надвигающихся холодов они обзавелись кожаным пальто для Волкова-старшего и кожаной же курткой – для младшего.

Это спокойное житье продолжалось два месяца, вплоть до самого октября, когда инженеры завода собрались отметить день рождения жены Карташёва. Там-то и спросили у старшего Всеволода: отчего это вы, Всеволод Николаевич, домработницу себе не заведёте? Волкова-старшего такой вопрос застал врасплох. Он озадаченно почесал нос, закурил.

– Так ведь я не знаю, прелестнейшая Надежда Дмитриевна, – произнёс он, обращаясь к имениннице, – где в Тутаеве эдаким товаром торгуют. Знал бы – непременно приобрёл!

От такого ответа засмеялись все. Особенно веселилась «прелестнейшая» Надежда Дмитриевна Карташёва, чьё шестидесятипятилетие как раз и отмечали. Волков смеялся вместе со всеми и не догадывался, к каким грандиозным изменениям в их жизни приведёт его легкомысленная шутка…

* * *

Выходной день шестидневки начинался как обычно: отец и сын, вскипятив «бурбулятором» кружку воды, брились возле умывальника. Одновременно они обсуждали друг с другом планы на сегодняшний день, когда вдруг у дверей зазвякал колокольчик.

Быстро оттерев остатки пены, Волковы вышли встречать нежданных гостей. И замерли: чуть поодаль улыбалось семейство Карташёвых, а на крыльце стояла донельзя странная фигура. Молоденькая девушка крепкой крестьянской стати, точно сошедшая с картины Кустодиева, с низко опущенной головой, замотанной в цветастый грязноватый платок, держащая узелок и потёртый сундучок в чуть подрагивающих руках.

– Э-э-э… Вы кто? – поинтересовался сын.

Одновременно с ним отец, кашлянув, произнёс:

– Прелестное дитя, а вы точно к нам?

«Прелестное дитя» ещё сильнее наклонила голову и еле слышно пискнула:

– Груша я. Плотникова…

Аграфена Трофимовна, урождённая Плотникова

Ох, и страху я натерпелася, покуль до Ярославля добиралася! Народишшу-то, народишшу – страсти Хосподни! И все на пароход лезуть. Я сунулась было – куды! Всяк пхнуть норовит, ровно бугай бодучий, того и гляди – в реку сронят. Один, с ха-рей наглой, рыжий такой, примерился мне и вовсе тумака дать, да я, спасибо Богородице, увернулася. Мышкой шмыг! – да так весь путь до Ярославлю на палубу и просидела.