Цвет сакуры – красный

Мы не знали устали,
Проходя тайгой,
Согревал нас в ярости
Бешеный огонь.

Молодые мускулы окрепли в те года,

Славься, Приамурская вторая, навсегда![88]

Всеволод не удержался и тоже спел «Эх, дороги», а потом, плюнув на последствия, исполнил Some Say the Devil Is Dead[89], сопроводив исполнение собственным переводом. Сальные слова, балансировавшие на грани непристойности, привели простодушных призывников образца 1930 года в восторг, и уже в Благовещенске, конечном пункте их маршрута, команда шагала, дружно вопя безбожно перевранные слова этой песенки, вполне сошедшей за маршевую. За что краскомы и взгрели старшего по команде призывника Волкова. Правда, отчитывая, они еле сдерживали улыбки, что не укрылось от внимательного взгляда отставного сержанта, и потому он особенно не переживал.

Лагерь формируемой дивизии оказался километрах в пяти от города – рядом с селом, носившем смешное название Будунда[90]. Всеволод только присвистнул, когда увидел стоящие в чистом поле ворота, несколько лёгких вышек и ряды брезентовых палаток. «Однако, – мысленно хмыкнул бывший сержант, – на улице примерно плюс пять по Цельсию. Днём. Ну да, – он резко выдохнул и последил за клубами вырвавшегося изо рта пара, – ночью минус, с гарантией. И жить в палатках? Весёлая у нас начинается жизнь…»

В палатках имелись печки-буржуйки, но Волков прекрасно понимал, что толку от них не будет.

Имелось несколько дощатых зданий – столовые и учебные классы, но в основе – всё те же палатки. «С другой стороны, – размышлял Всеволод, – всё не так чтобы и плохо. Либо мы здесь до осени максимум, либо нам что-то построят. Или мы сами построим. Но одно можно сказать совершенно точно: здешнюю зиму мы в палатках не перезимуем…»

Их отправили получать форму: новенькую, хрусткую, с залежавшимися складками, такие же новенькие сапоги, по две пары портянок, полотенца – и завели в громадную палатку-баню, где возле печей было нестерпимо жарко, а в двух шагах от них – нестерпимо же холодно. Призывники, постоянно ёжась и вздрагивая, кое-как вымылись. Потом был обед – странноватый, на взгляд Волкова, и несъедобный, на взгляд всех остальных. А все потому, что обед оказался японским. Мисосиру[91], сифудо-тяхан[92] и сасими[93] из лосося, осьминога, креветок и ещё какой-то рыбы с дайконом и листами сисо потрясли воображение призывников. Они бестолково тыкали палочками в чашки, самые смелые пытались зацепить собственными ложками или хлебнуть из чашек через край. После чего тут же кривились и начинали плеваться: вкус был непривычен и казался неприятным. Впрочем, как и запах.

Единственными, кто быстро освоился с незнакомыми блюдами, оказались двое комсомольцев-корейцев из местных и, разумеется, Всеволод. Корейцы вытащили свои чоккарак[94], а бывший сержант взял лежавшие рядом с ним хаси[95], и вся троица налегла на еду.

Сидевшие за соседним столом японцы весело поглядывали на новоприбывших и со смехом обсуждали их мытарства с обедом. Достаточно быстро Волкову надоело слушать примитивные остроты недавних крестьян – происхождение японцев он определил по тем сравнениям и эпитетам, которыми они награждали советских красноармейцев, а потому он оторвался от еды и громко и чётко произнёс на языке детей Аматэрасу:

– Грубый подобен горбатому, невоспитанный – хромому. Солдат не тот, кто жрёт все, что видит, а тот, кто свой долг свято выполняет! Ещё что-то смешное есть? Тогда скажите – вместе посмеёмся.

Он прекрасно понимал, что фразу построил коряво и, наверняка, не совсем грамотно, но точно знал: понять его можно. И без напряга. А потому, когда смешки как по мановению руки стихли, внутренне возликовал. «Папаня сейчас был бы мной доволен, – гордо думалось Всеволоду. – Чётко я все рассчитал. Если уж у наших япошек понятие «долг» чуть ли не самое главное в жизни, то уж у этих «камикадзе» долг – это ва-а-а-аще!»

– Волков, а ты им сейчас чего сказал? – спросил новобранец по фамилии Прохоров.

Был он родом откуда-то из-под Рязани – здоровяк с льняными вихрами, круглым простодушным лицом и грандиозным количеством веснушек. В бане Всеволод обратил внимание на то, что они покрывали у Прохорова не только лицо, но и плечи, руки, грудь спину и, кажется, даже живот. «Рязань косопузая» скривившись ковырялся ложкой в мисосиру, вылавливая из него кусочки водорослей и разглядывая их с нескрываемым подозрением.

– Сказал, что грешно смеяться над убогими, – хмыкнул бывший сержант и вдруг рявкнул: – А ну, духи, жрать! Всё, до донышка! В армии нагрузки – не в поле с косой баловать! Без жратвы ослабнете, и мне что, на горбу вас таскать?! Еда не обязана вкусной быть, она питательной быть должна! – в этот момент ему вспомнились рассказы отца о «деликатесах» Советской Армии: «бигусе» из перекисшей капусты и картошки и «белом медведе» – варёном сале, на шкуре которого кое-где оставалась щетина, и он буквально зарычал: – ЖРАТЬ, Я СКАЗАЛ!!!