Цветины луга

— Я везде ходила, все пронюхала-разведала и раньше вас поняла, что ничего в этом страшного нет. Все страшное позади. Сейчас здесь завод дома будет строить и будет платить нам за каждый кусочек земли. Пускай строят, пускай здесь живут! Пускай Орешец станет городом. Чтоб не было пустых домов, не было замков, чтоб на полях было людно. О какой земле вы кричите, когда на этой земле людей не осталось? Люди, люди — вот что нам нужно! Село без людей не может!

Молчали все, даже те, которые готовы были линчевать ее, как предательницу. Они все еще не могли опомниться. Игна не шутила, она шла против своих.

— Я все видела, все примечала. С железом и машинами мы не сможем бороться! Только нужно сделать так, чтобы они на нас работали, а не мы на них.

Смысл ее слов был неясен, и она, не дожидаясь вопросов, сама попыталась все растолковать.

— Я тайком ходила и смотрела. Я и к мужу ходила в ночную смену. И поняла все о машинах. Машина — это целая наука, она дураков не терпит.

— Уж очень ты ученой стала, Игна!

— Какая есть! — повернулась она к старому чабану. — И руками можно коров доить, но ведь лучше, если это будет делать машина. Пускай себе строят курорты, ведь строить будут они, а не мы.

— Мы тоже умеем строить, за это деньги платить будут, вот и заработаем лев-другой, — подал голос в ее защиту один из кооператоров.

— Пускай все здесь застроят! Сад посадят. Но только машинами. А мы, наконец, и отдохнуть сможем! — обратилась она к инженеру и техникам, и люди опять почувствовали ее своей. — Только если первые машины не нам дадите, плохо будет!

— Не бойтесь! Наше слово, как сталь! Сказано — сделано! — улыбнулся инженер. — Первые машины дадим вашему селу, а первый дом; — вашим детям.

— Вот так бы и давно! А мы около завода укропа да петрушки насеем, помидоров, перца, огурцов насадим, огородами вас опояшем!

Люди вытирали со лба пот и тесным кольцом обступали Игну, надеясь услышать от нее еще что-нибудь важное.

— А чабанам же как, Игна?

— Мы из Опинчовца не уйдем! — доверительно шепнула чабанам Игна. — Пускай построят, как обещали, механизированные фермы, тогда перегоним скот.

— Черт, а не баба!

— Я вам говорил, что Игна так легко не сдастся. Она их перехитрит, а они ее ни за что! Рабочий мужику и в подметки не годится!

— Не в хитрости дело, а в том, что без нас они ничего сделать не могут!

За холмом появилась двуколка, а в ней сидел, сонно клюя носом, председатель. И точно горный обвал, в толпе загремел смех. Дянко испуганно вскочил.

— С добрым утром, председатель! Что-то ты рано поднялся? Еще и двенадцати нет!

Опинчовец смеялся.

45

Хотя учительница Мара и впитала в себя романтику новой действительности, она сохранила многое и от уклада деревенской жизни с ее особым взглядом на вещи, практичностью, недоверием и скептицизмом. Она не могла предполагать, что стихотворение, подаренное в день рождения сына, может перевернуть ее жизнь. Маре казалось, что она не имеет ничего общего с окружающими ее людьми, что у нее свой круг интересов. И вдруг у нее будто выросли крылья, она почувствовала себя совсем молоденькой девушкой. Мара всячески старалась скрыть свои чувства, но строчки стихотворения не выходили у нее из головы даже когда она кормила ребенка, на улице, за обедом, в школе. Мара прятала его, как любовное послание. Муж заметил перемену и стал посмеиваться над ней:

— Что это с тобой? Я понимаю, в жизни всякое бывает, но чтобы из-за какого-то там стихотворения с ума сходить — это же смешно. Ну, выиграли бы в лотерее машину, квартиру или крупную сумму — это еще понятно. От этого и в самом деле голова может кругом пойти, а стихотворение, да еще такое…

Дянко шутил, но она принимала его шутки всерьез и вся красная от гнева спорила с ним:

— Да, я не скрываю, что люблю поэзию.

— Еще не хватало, чтобы учителя не любили поэзию! Какие же вы тогда прометеи, если не будете гореть? Чем будете зажигать детские души?

Мара окинула его злым взглядом и промолчала. Она не раз уже замечала, что он какой-то двойственный, ускользающий. Временами был груб и расчетлив, дрожал над каждой копейкой, за деньги, казалось, готов был на все; потом вдруг преображался и в его глазах светилась неподдельная тоска по утраченной чистоте и вере. Мара слушала мужа и с горечью и душевной тревогой думала о том, что не далек тот час, когда он, которым она еще не так давно гордилась и восхищалась, окончательно потеряет последние остатки былой чистоты и человечности. Его глаза становились все более тусклыми и холодными, словно какая-то невидимая птица выклевала из них крупицы поэзии.

— Вот мы, кооператоры, люди труда, занятые своими нелегкими заботами, в грубой повседневной жизни видим поэзию. Видим в самых общих чертах, как сквозь завесу, но все-таки видим. И теплее становится на душе…

Мара внимательно слушала мужа.

— Вот был я на днях в Опинчовце, оттуда такой вид открывается на селе, на дороги, на Тонкоструец, на все что мы сделали и недоделали… Это и есть поэзия!

— Так чего же ты прячешься от этой поэзии? Иди к ней… Иди к тем, кто ее творит, иди к людям…