Цветины луга

Не мог смириться только один человек — Игна Сыботинова. Она не могла допустить, чтобы кости, ее отца были раздроблены зубьями экскаваторов или перехоронены в общую яму с цыганами. Мать ее умерла в больнице во время операции и похоронена в Софии, потому что некому было перевезти ее в деревню: они были малы, а отец мобилизован в армию. Единственной родной могилой в селе у Игны была могила отца. И ему, единственному дорогому человеку, не видевшему радости и счастья при жизни, грозила опасность поругания после смерти. Этого она не могла снести.

«Как же так? Что за времена настали?! — металась она из угла в угол. — Да слыханное ли это дело, чтобы забыть отцов, матерей? У этих людей не сердца, а моторы бесчувственные! Ох, эти моторы!.. Загубят они Болгарию!»

Поздно вечером, когда Яничка уснула, Игна, вся в слезах, склонилась над ней и нежно поцеловала. Горькая слеза матери обожгла щечку девочки, и та пошевелилась. Игна вновь поцеловала ее и погладила по головке:

— Спи, ягодка, спи!

Потом надела теплый пиджак Сыботина, накинула на голову большой шерстяной платок и вышла. Ветер постукивал ветками деревьев, бросал горстями снега в лицо, заваливал ее всю белыми хлопьями, словно где-то в небе разверзлась огромная дыра, но она шла. Куда? Вот уже село осталось позади. Поле совсем побелело, снегу здесь было больше. Снег хрустел под ногами. Она шла, оставляя после себя глубокие следы. Ветер свистел в ушах: «Фью-у! фью-у!», врывался под платок, залеплял лицо и волосы мокрым, холодным снегом. Игна куталась в платок и все шла в сторону завода. К кому она спешила в такую ночь? С кем хотела поделиться своим горем? Кто должен был поддержать ее в этот трудный час? Она стремительно шла вперед, временами переходя на бег. Остановилась на перепутье. Одна дорога ведет к заводу, где, может быть, сейчас несет ночную вахту ее муж, а вторая — к кладбищу. Когда-то в детстве она приходила в ужас, услыхав, что кто-то решился пойти на кладбище. Наслушавшись страшных россказней про вампиров и оборотней, она, бывало, даже став девушкой, если ей скажут: «Давай прогуляемся к кладбищу», — в страхе отказывалась. А сейчас, в эту глухую снежную ночь, словно какая-то неведомая сила положила конец этим страхам. Игна, как самодива[9], о которой в пору ее молодости столько говорилось на посиделках, брела по ночному полю. Самодива эта вроде бы в полночь приходила к чешме[10] с веретеном в руках, садилась и начинала прясть… Того, кто проходил мимо до первых петухов, она впрядала в свою нить. И душе его уже не суждено было освободиться, вырваться из этого нитяного плена. Она носила душу этого несчастного с собой и в любой момент, как только вздумается, могла соткать ему белый саван. Тот, кто попадался ей на глаза до первых петухов, становился ее пленником до гроба. Человек этот начинал сохнуть, таять и вскорости угасал, будто лампада, в которой кончилось масло.

Игна подошла к кладбищу, обнесенному колючей проволокой, и остановилась. По спине поползли мурашки, когда подумала о своем намерении. Ветер здесь дул сильнее, засыпая ее с ног до головы снегом. На миг у нее мелькнула мысль: «Господи, куда это меня занесло одну-одинешеньку в такую ночь!» Она машинально облокотилась на ограду. Проволока впилась ей в локоть, будто жало змеи. «До чего дошли — ограждать мертвых колючей проволокой, будто и они опасны для завода». Внизу, вдалеке, сверкал огнями завод, словно огромный, раскрывший огненную пасть тысячеокий змей. Игна вытащила из-под пиджака принесенную с собой небольшую лопату.