Цветочный крест • Потешная ракета

Все дома бысть каменные! В Тотьме лишь один храм мог позволить себе такую роскошь. Эх, Тотьма, милая серая птичка, исчезнувшая в снежных тучах за шеломлем! Сменила тебя московская жар-птица фазан – золотой, сияющий перьями, блистающий короной хохолка и волокущий по деревянной мостовой роскошный изумрудный хвост.

– Все как один из камня! – воскликнул Олексей.

– На могилу тоже камень кладут. И – что? – с упрямством, которое на самом деле должно было скрыть обиду за город детства, казавшийся раньше большим и лепым, ответила Феодосья.

– Зри! – вскричал Олексей, тыча рукой вверх. – Окна из самоцветов!

Феодосья задрала голову и увидала верхние этажи длинных хоромов, окна которых были набраны из круглых, величиной с яблоко, блистающих каменьев – рубиновых, синих, изумрудных, желтых! (На самом деле это были цветные муранские стекла, привозимые из Италии, но стоит ли разочаровывать доверчивых зрителей, раскрывая секрет чуда?) А что за ставни прикрывали окна других дворцов! Грановитые, с металлическими ягодами, витыми решетками, лилейными цветами, оленьими рогами и рыбами-осетрами! И все раскрашены в синь-прозелень, медь-золото! А коли где в окне не горели самоцветы, так было оно изнутри заткнуто заслонкой, обитой багряной шерстяной тканью, а то и ковром. А ворота! Такие ворота, должно быть, привозили из Византии! И как можно вырезать из камня и подвесить вдоль каменной же лестницы, ведущей в светелку, гроздья синих ягод?

– Это виноград и есть, – пояснил Олексей.

А собаки в московских дворах! Таким важным и огромным бысть в Тотьме только воевода Орефа Васильевич. Но и хоромы были не чудом по сравнению с храмами московскими. Если взять самое красивое расписанное к пасхе яйцо, да увенчать его золотым навершием или царской шапкой, усыпанной звездами, да поставить среди дубравы или вязов, да исторгнуть из него теплый свет и цветочную сладость – вот и будет московский храм! И выходили из сих храмов такие богатые жены, что Феодосья в каждой думала царскую сродственницу, а то и дочь. Льняного полотна, в который рядились под шубы тотемские жены и девицы, тут и в помине не было. Если б можно было из золотых нитей вперемежку с серебряными соткать ткань, вот так бы и зрились одежды московиток. А как роскошно были у них украшены лица – кораллие щеки, пунцовые уста, черные брови и белая, как печь перед Пасхой, шея. Да, столько впечатлений переварить за один присест было невозможно. Москва вертелась перед Феодосьей раскрытым сундуком, из которого все вываливались и сыпались под ноги ткани и меха, зеркала и самоцветы, перстни и кресты, чаши и блюда, ковры и кожи, виноград и коврижки. Она изрядно устала от этого сияния и мельтешения и пришла в себя, когда обоз остановился и Олексей дернул ее за рукав кафтана:

– Да очнись же!

– Что? Куда?

– Далее мы с тобой пешком идем – обоз на тотемское подворье поедет.

Феодосья соскочила на мостовую; плохо соображая, собрала свое именье, состоящее из котомки с тремя книгами, самодельным деревянным гребнем, ложкой, миской и шапкой, и растерянно поглядела на попутчика, славного детину из деревни Холопьево.

– Прощайте, значит?

– Зачем так грустно? – ответил детина. – Может, и свидимся еще. Бог в помощь!

Олексей и детина обнялись. Феодосья обронила слезинку. И обоз повернул в проулок, или, говоря по-московски, линию.

Оне остались одни. Впрочем, почему одни? Вдвоем.

– Куда теперь? – спросила Феодосья с интонацией в голосе, которая давала понять, что в сем вопросе она испуганно возлагает право решения на Олексея.

– Сперва устроим тебя в монастырь, авось сойдешь за монаха. А потом аз пойду в стрелецкую либо сокольничью слободу, наниматься к царю.

Феодосье потакали размах и самоуверенность Олексея: «К царю» – и ни сферой ниже!

Его голос, без всяких намеков на растерянность или боязнь, несколько укрепил Феодосью, напуганную перспективой стать монахом мужской обители. Но иного выхода для беглой ведьмы, избежавшей костра, не предвиделось.

– Хорошо, – вздохнула Феодосья. – А в какой монастырь? Мне, Олеша, хочется в ученый. Чтоб готовальня там была. Ну это уж в идеале.

Олексей подхватил Феодосьину котомку и бодро пошел вперед по ряду. Возле ближайшей же лавки, которая была устроена хитро – часть стены отверзалась и на петлях опускалась к мостовой в виде стола, подпертого резными столбикам, так что торговец торчал, как из широкой печи, стрелец остановился и без предисловий спросил всех скопом, и покупателей, и торговца:

– Подскажите, добрые московиты, какой в Москве самый ученый и книжный монастырь?

Поднялся небольшой гвалт, ибо каждый гнул свое.

Наконец, один из покупателей, бросив мять и гнуть сапог, вопросил остальных, как бы советуясь с ними:

– А Шутиха на Сумерках? Возле Китай-города?

– Точно! Верно! Как же аз забыл! – дружно сказали московиты. – В сем монастыре вечно обитают заморские греческие монахи, химичат там потешные огни и огненные стрелы, пишут для царского двора мудреные книги.