Цветочный крест • Потешная ракета

«Худой снасти не достать сласти», – мыслил холоп, даже в тайных помыслах не алкая хозяйку для люб: так благоуханна и далека она была от рабского живота, что не чаялась для утех. Побоялся бы подступиться раб несчастный к Феодосье, пуганный и вековым битьем, и неискусным своим мужицким уменьем. Если она и воспринималась женой, то только принадлежащей Юде Ларионову. Даже в мыслях занять его место холоп не смел. И если когда и баялось мужской челядью про женские лядвии хозяйки, то елда в них предполагалась исключительно хозяйская.

«Выше жопы не перднешь», – искоса тряс сивой бородой холоп.

«Оне, небось, и на перинах-то привыкли на лебяжьих, не то что на курином пере», – чесал рыжую бороду его напарник.

«Да уж не на соломе, как ты Акульку свою етишь», – хмылился сивый.

«Солома?! Да мы последней раз на дровах етились».

Все это было высказано молчком, почти что зенками однеми. Потому как взглянуть с любострастью на госпожу – не седьмицей сухояста грозило, а битьем до смерти.

– Скважины всяко делаются, – пояснял розмысля. – Эта вот – колодцем. Вырыли колодец четыре аршина на четыре.

– Квадратом? – утвердительно вопросила Феодосья.

– Истинно. А глубиною – до появления воды. Энтот вот – с три аршина глубиной. Обшили его бревенчатым срубом, как обычный колодец. А теперь низвергли туды матку, али матицу, кто как молвит. Главную, в общем, трубу, первую. Она самая большая, все равно как в улье матка.

– Трубу широко выдолбили? С каким радиусом? – деловито спросила Феодосья.

– Про радиус не знаю, – хмыкнул розмысля, – а дыра в ей в локоть. Эту матичную трубу внизу колодца закрепили мы четырьмя бревнами, дабы стояла крепко…

– В замок закрепили? – уточнила Феодосья.

– Ишь ты!.. В замок, верно. Забили глиной по бокам, чтоб не шаталась труба, а теперь ведем ударное бурение.

Феодосья взглянула на двоицу мастеровых. Полураздетые, с голой грудью, от которой валил пар, оне молча, сжав зубы, вращали толстое древко. Вот снизу послышался особый звук, и мастеровые поволокли другое древко, вроде колодезного журавля, но толще, вверх. Внизу его оказалась огромная бадья с железными зубьями. Феодосья догадалась, что именно эти зубья и выгрызают скважину. Рабочие рывком вывернули бадью из колодца и, издав натужный утробный звук, вывалили из бадьи кучу глины да, несмотря на мороз, тяжелой жижи. Опорожнив кадыш, величины такой, что в ем уместилась бы повитуха Матрена, мастеровые вновь опустили зубастое хайло в матичную деревянную трубу. И принялись вращать шест. Делали они это с молчаливым остервенением, так волк рвет добычу, дыша впалыми боками.

– Господи Боже мой, – сочувственно промолвила Феодосья. – Сколько же оне так надрываться будут?

– Пока весь грунт до рассола не выберут.

– Али без перерыва? – поразилась Феодосья.

– Как же перерываться в мороз такой? Застынет грунт в трубе, вся работа псу под хвост.

– Так что – и ночью бадью ворочают? – расщеперила глаза Феодосья.

– Знамо.

– Впотьмах?

– Почему впотьмах? Костер палим.

– Господи, да почему же лошадь не впрячь шест крутить?

– Да какая лошадь такую работу выдержит, Феодосья Изваровна? Лошадь на такой работе отборным овсом надо кормить, а холоп кореньев вареных похлебает, хлеба из корья да чеснока для духу – и знай ворочает. Да вы об них не переживайте, Феодосья Изваровна, оне – молодые, сутки бадью опорожняют, а потом еще баб посадских кувыркают!

И розмысля, сделав украдом страшное лицо, тряхнул бородой мастеровым, мол, чего рожи угрюмые? Те смекнули и живо сделали глумливые лица, да выкрикнули лихие крики, вроде как подбадривая себя и хозяйку: работа идет лихо, работа спорится, не жалостивьтесь, молодая хозяйка! Но в груди Феодосьи затеснило, и в скорбной грусти поднялись брови.

– А далее что? – сосредоточенно вопросила она розмыслю.

– А далее поглядим мы уже готовую скважину.

Мужики молча поднимали и опускали журавль, вытаскивая на поверхность бадьи рассолу, и выливали содержимое в глубокое деревянное корыто.

Феодосья попыталась заглянуть внутрь его.

– Велико корыто, хозяюшка? – хмыкнул один из мастеровых.

– Как у тещи широко! – подмигнул товарищу рабочий.

– Цыц, срамословники! – прикрикнул розмысля. – Пойдемте далее, Феодосья Изваровна.

Вдоль частокола тянулись глубокие деревянные лотки – сосновые полубревна, схваченные железными скобами и обручами, по которым бежал рассол в варницу. Рабочий ходил вдоль лотка и глядел, как бы не застрял ток, не полился рассол на земь. Ежели где стопорилась и бурлила соленая река, мастеровой пропихивал, прочищал лоток. Феодосья углядела страдальчески, что руки рабочего разъедены солью до язв.

– Иногда по трубам рассол идет, иногда – по лоткам, это не столь важно, – пояснял розмысля.

Черная закопченная варница, облитая наледью, показалась Феодосье утопленником, что вытащили как-то при ней из полыньи на берег. Из ворот варницы и из-под крышы валил грозовой дым.

Феодосья решительно вошла внутрь, не глядя, где ступить дорогими малиновыми сапожками? И сразу стало трудно дышать, словно изринулся на лицо пар от брошенной на банную каменку воды. Только каменка та была с рудничную гору размером.