К тому времени вся служба в церкви уже велась пояпонски; большинство переводов осуществлялось с китайского при помощи Пекинской православной миссии. Однако отмечалось, что «много предстоит еще поправок и переводов… на чисто народный японский язык; в настоящее время такой перевод почти невозможен за неимением у самих японцев народного, понятного всем письменного языка; ученые японцы пишут и говорят полуяпонским и полукитайским образом выражения мыслей…»
[28]Большие трудности были с обучением японцев пению. Отец Анатолий жаловался, что если дети как-то схватывают мелодию, взрослым это почти недоступно. Первому псаломщику миссии, Виссариону Сартову, стоило немалых усилий создать церковный хор. «Между японцами, кроме многого другого, большой недостаток в басах и сильных голосах, и потому наш хорик поет очень тихо» писал о. Анатолий
[29]. «Достигнуть и тех малых результатов в этом отношении, которые есть теперь, при полном незнакомстве японского уха с гармонией и при дикой для европейского уха японской национальной и религиозной музыке, стоило весьма больших трудов» [30].Миссии по–прежнему категорически не хватало средств. Священным Синодом было выделено на постройку церквей в четырех городах миссии 12 ООО рублей, т. е. по 3 ООО на каждую. В то время за эти деньги можно было только купить землю. Поэтому главным источником были пожертвования. Великий князь Алексей Александрович, побывавший в Японии в 1872 году во время своей поездки по Дальнему Востоку, выделил 3 500 долларов на церковь в Токио и 1 500 долларов на церковь в Хакодате (1 доллар тогда равнялся 1,5 рублям). Большую помощь в сборе пожертвований оказывали члены Японской миссии, бывшие настоятелями российских храмов: Г. Г. Сретенский (Церковь Вознесения (малого) на Большой Никитской) в Москве, Н. Н. Демкин (Благовещенская церковь на Васильевском острове) и Ф. Н. Быстров (Михайловская церковь в Инженерном замке) в СанктПетербурге.
В критическом положении миссия оказалась в 1876 году в связи с русско–турецкой войной. Вся благотворительная деятельность российской общественности сосредоточилась на нуждах балканских славян. Пожертвования на православных в Японии за весь год составили 80 рублей. Отец Анатолий был вынужден написать письмо Вениамину, тогда уже епископу Иркутскому и Нерчинскому, о своем бедственном положении. Миссия в Хакодате включала: школу для православных детей, куда ходили и дети язычников, причем 16 беднейших детей находились на содержании миссии; также там был уже священник–японец о. Павел (Савабе) и диакон–японец, чьи семьи тоже были на содержании миссии, равно как и трое катехизаторов, четверо певчих и четверо школьных учителей. Отец Анатолий писал, что дальше содержать такое количество людей нет никакой возможности, и, если не придет помощь, миссию придется сворачивать. Подобные письма были отправлены им на Афон и еще во многие другие места. С окончанием войны положение несколько улучшилось.
В 1879 году ряды русских миссионеров пополнила Мария Александровна Черкасская. Она стала учительницей в недавно образованной при Токийской миссии школе для девочек. Сохранились ее записки. Так, по приезде Черкасская отмечала: «Японец перенимает у иноземца искусства и науку, а затем под благовидным предлогом выпроваживает его из страны, особенно если заметит в нем властолюбие…»
[31]Японец всегда относится к иноземцу как к гостю и никогда как к хозяину. Уже со своего прибытия на вокзал в Токио миссионерка могла убедиться в популярности отца Николая. Все извозчики знали его адрес. Миссия была расположена в районе Суругадай, на высоком холме, видном в те времена из любого места столицы. Здания миссии Черкасской понравились, она отметила: «Везде порядок и вместе изящество вкуса, которым преимущественно, как видно, дорожат японцы, любящие все прекрасное и изящное». Что касается школы для девочек, то тут Черкасскую ждало разочарование: школа представляла собой «три ветхие хаты». «Крыша течет, стены при малейшем стуке готовы развалиться… Вместо фундамента гнилые столбики, на которых покатый пол трясется от шагов:,, В середине стен пустота, или, вернее, гниль, грязь и жилище огромных крыс, проедающих эти бумажные стены… Крыша течет, так что бедные дети во время дождя должны перебираться с места на место, перетаскивая с собою столики и все учебные принадлежности. А ночью приходится просыпаться не только от шума, поднимаемого крысами, но и от неприятного ощущения при сознании себя в насквозь от проливного дождя промокшей постели, что довелось уже испытать и мне… И до ученья ли тут, когда и холодно, и нездоровится, и, может быть, голодно… Не придется ли мне, вместо проповедницы, превратиться в сестру милосердия и лечить хворающих детей?..» [32]