Цветы на пепелище

Услышав имя Дроздовского, я покраснел до ушей. Все, что он говорил обо мне, было чистой правдой. На занятиях я никак не мог сосредоточиться, уроки готовил не так старательно, как прежде; мне стало все равно, тройку я получу или пятерку… А когда я читал учебник, то от этого все равно было мало проку, потому что я тут же забывал прочитанное. Я смотрел в книгу, а передо мной, словно из тумана, постепенно проступали два синих озерка. Они сверкали на белом, чистом, как лотос, лице, от которого, казалось, исходили солнечные лучи, превращавшиеся в золотистые волосы. Но этот образ тотчас темнел и исчезал, а на его месте появлялось серое безобразное пятно, которое превращалось в физиономию Климе. Вот он важно шагает рядом с ней по главной улице, самоуверенный, наглый, не обращая никакого внимания на бедного, обтрепанного деревенского парня, волей судьбы или случая заброшенного в этот город.

«Что со мной? — спрашивал я себя. — Какой червь грызет мою душу, лишает меня сна? Зависть? Ревность? А может быть, я страдаю потому, что мои слишком широкие, как у клоуна, хлопчатобумажные брюки так смешно шуршат, а рваные ботинки совсем не подходящая обувь для столь сильного мороза? Что это? Что?» Я не знал, как назвать чувство, которое испытывал, но оно, подобно северному ветру, леденило мою кровь.

Да, Дроздовский был прав, когда говорил, что я витаю в облаках. Я думал только о Весне, ее чудесный образ царил в моем сердце. Я боролся со своими чувствами, но стоило мне закрыть глаза, как она тотчас вставала передо мной. И я не только забросил учебу, я уже давно лишился сна. По ночам мне хотелось бродить по улицам и считать звезды или часами смотреть в окна ее дома со слабой надеждой увидеть в одном из них, словно портрет в рамке, ее красивую головку. Я мечтал достать с неба солнце, чтобы оно светило только мне и ей. А сколько раз я стоял у стены ее дома, ловя льющиеся из окна звуки пианино!

…Однажды шел дождь. Я стоял и смотрел на капли, которые стекали с черепичной крыши и падали на землю в пробитые ими ямки. Я слушал их монотонную музыку — кап-кап-кап, — и мне казалось, что до меня доносятся издали удары пальцев по клавишам пианино. Что хотела она поведать своей игрой? Может быть, какую-то тайну, скрытую на дне ее сердца и никому доселе не известную, ту, что лишала ее покоя и не давала спать по ночам? Или же она испытывала величайшую радость и спешила поделиться ею со всем миром? А может быть, она обращалась к созданному ее воображением герою, живущему только в ее сердце? Или я все это выдумал? И она просто исполняла обыкновенные упражнения, надоевшие ей самой.

Нередко вечером я видел ее силуэт за занавеской окна. Эти мгновения были для меня и сладкими и мучительными. А потом я еще сильнее страдал, сам не зная почему. Мне казалось, что весь мир объединился против меня, а мои товарищи по интернату — участники этого заговора. И тогда я ложился в кровать, накрывался с головой ветхим одеялом и погружался в свои грезы. Возможно, именно в эти тревожные ночи в моей голове стали зарождаться первые стихи. Слабые и робкие, как весенние ростки, они требовали тепла и солнца, но мой холодный рассудок быстро замораживал их, и они погибали, так и не успев развиться и расцвести.

Кончалось первое полугодие моего пребывания в интернате. Иван еще несколько раз говорил со мной о моей учебе, пытаясь вернуть меня в реальный мир школьных будней.

— Еще не поздно все исправить, — твердил он. — Впереди еще второе полугодие, и тебе надо напрячь все силы. Ты сообразительнее и способнее, чем об этом можно было бы судить по твоим отметкам за первое полугодие… Как говорится, лиха беда начало. Эта пословица подходит для любого дела, в том числе и для учебы.

«Начало? — думал я. — А как быть с началом того, о чем ты и понятия не имеешь? Чем оно кончится? Или так и останется началом без конца, вечной незаживающей раной, от которой я буду страдать, возможно, всю свою жизнь?»

В то время я был искренне убежден в том, что мои чувства неизменны и вечны, и в этом-то и состояла моя трагедия. У меня был слишком мягкий характер — причина многих моих будущих горестей.

«Почему, — думал я, — я не могу быть таким холодным и суровым, как Крашник?» Но тут же понимал, что неправ. Крашник был добрым парнем. Просто не довелось ему испытать то, что испытал я. И может быть, в этом было его счастье.

ГИБЕЛЬ ОРЕХА

Это произошло в самую страшную зиму в моей жизни. Когда я на каникулы приехал в деревню, глаза мамы были красны от слез. Сестренки и братик, съежившись, сидели в холодной комнате, у потухшего глиняного очага. Безмолвные, замерзшие, они как будто разучились говорить, смеяться, даже плакать. Словно их поразила молния.

Вокруг лежали огромные сугробы. Оторванное от всего мира село, казалось, задыхалось под снегом. Ночью с гор спускались голодные волки, они жутко выли и в поисках добычи нападали на лошадей и ослов, а иногда и на людей.

Дома у нас не было ни крошки хлеба, ни полена дров.

Моя мать целыми днями стонала.