Цветы на пепелище

Когда мы вошли в дом и сели завтракать, к нам присоединился отец Пано. Судя по соломинкам на его грубой домотканой одежде из козьей шерсти, он пришел из хлева, где кормил скот. Тяжелый вздох невольно вырвался из моей груди. «Наверно, и мой отец в эти часы подкладывает сено овцам и корове», — подумал я.

— А теперь, ребята, говорите правду, что за беда привела вас сюда в столь поздний час? — спросил Крашник-старший удивительно мягким для своего огромного роста голосом.

Как ни ласково он говорил, у меня кусок застрял в горле. «Ну, Пано, давай придумывай что-нибудь», — с надеждой посмотрел я на него, хотя и понимал, что шила в мешке не утаишь и нам придется сказать правду.

— Понимаешь, вчера… призывники… — растерянно залепетал Пано, покраснев как рак.

— Кормят вас все так же плохо? — спросил отец.

— Свинья не станет такое есть! — затараторил, как пулемет, Крашник-сын. — Капуста, лук-порей, сушеная козлятина, каждый день одно и то же.

— Все это так, ребята, все это так. — Крашник-отец говорил спокойно, стараясь ничем нас не обидеть, но внушительно. — Однако уж коли человек хочет чего-нибудь добиться и выбиться из той нищеты, в которой жили не по своей вине его отец, дед и прадед, он должен преодолеть многие препятствия… Вам подавай все сразу, а ведь так не бывает, не может быть. Человек рожден, чтобы бороться, всегда и везде. А вы? Соскучились — скорей домой, голодные — опять домой. Ну, скажем, ты, сынок, останешься здесь. Что же ты будешь делать? Чем жить? Земли у нас нет, коз нет, ничего нет. Вот и перебиваемся с хлеба на квас. Мне уже поздно что-нибудь менять в своей жизни, и я останусь здесь, но только для того, чтобы ты здесь не остался. Эх, мне бы твои годы! Но что делать, моя юность прошла безвозвратно.

Он замолчал, однако мне стало ясно, что Крашник-отец догадался о нашем намерении. Иначе ему незачем было читать нам эту нотацию.

Перед тем как уйти, он улыбнулся, погладил нас обоих своей тяжелой, но теплой рукой по голове и сказал:

— А теперь отдохните хорошенько. После обеда я вас отвезу в город.

Мы молча посмотрели ему вслед.

ПЕРВАЯ РЕВНОСТЬ

К счастью, эпизод с краденым луком не дошел до ушей воспитанников интерната. Секретарь комитета молодежи Иван решил его замять, директор тоже не придал ему большого значения.

— Где ты найдешь львенка, который согласился бы щипать травку, — сказал он. — Это ребята из деревни. Они привыкли есть много, а коли нет хлеба, хотя бы чем-нибудь набить свои желудки. А мы их кормим… — Тут он махнул рукой и посоветовал Ивану не начинать дела, ограничившись одним строгим внушением.

Иван долго говорил со мной. Оказалось, что он из наших краев. Его деревня была недалеко от моей. Он даже видел меня где-то прежде и знал, как зовут моего отца.

Я был очень рад, узнав, что я не один прибыл сюда с того конца света.

— Видишь ли, я совсем не думал о том, что делаю, — объяснил я ему скорее для того, чтобы оправдаться перед собственной совестью. — Просто мне очень захотелось порея, чтобы ему пусто было…

— Нам часто бывает трудно справиться с собственными желаниями, — ответил Иван, — но подумай, стоило ли тебе из-за головки лука убегать из интерната. Хорошо еще, что старик, — он имел в виду директора, — у нас добрый. Другой на его месте вас просто бы выгнал, и дело с концом. А куда бы тогда ты делся? Что бы делал, вернувшись домой? Пойми, мы не из тех, у кого есть возможность выбирать. У бедноты только одна дорога, одна возможность улучшить свою жизнь — учиться. Думаешь, мне было легко выдержать здесь три года? Разве нас лучше кормили и поили? В первое время в интернате даже постелей не было, мы спали на соломе.

Он говорил просто, но его слова внушали мне бодрость. Теперь я понял, что совершил ошибку, предавшись минутному малодушию, чувству, которое свойственно многим деревенским ребятам, впервые столкнувшимся с теневыми сторонами суровой городской жизни. Дружба с Иваном была для меня очень полезной.

Иван стал как бы моей совестью. Все, что он говорил, уже давно жило в моем сердце, хотя и не всегда прорывалось наружу. Мне казалось, что он некогда испытывал те же сомнения, которые мучили меня сейчас, но время помогло ему их преодолеть, победить все, что терзало и отравляло его душу.

Как-то в субботу после обеда он пришел к нам в класс и сунул мне в руки какой-то сверток.

— Вот, возьми! — сказал он. — На дворе уже зима, а ты все еще ходишь в коротких брюках. Будешь носить мои. Они хоть и летние, но зато длинные. Я носил их, когда ездил на стройку, и с тех пор они лежали у меня в чемодане.