Цветы на пепелище

НЕРАДУШНЫЙ СВЯТОЙ НИКОЛА

На ясном ночном небе сверкали замерзшие звезды.

Мы давно оставили за собой последние дома города и шагали по оледеневшей дорожке, уходящей вдаль, в безлюдную глушь. Перед нами простиралась необозримая дикая пустошь, где нас подкарауливали темнота, а может быть, и волки. Мне казалось, что я будто проваливаюсь в какую-то бездну, которая проглотит меня навеки, и никто никогда не узнает тайну моего исчезновения. Ледяной страх запустил в меня свои когти, и я спешил изо всех сил, чтобы не отстать от Крашника, который шагал впереди, словно отмеряя путь своими длинными ногами и без конца бормоча что-то себе под нос. И хотя я не всегда разбирал, о чем он говорил, мне было ясно, что он выражает свою радость по поводу возвращения домой.

— Знаешь, друг, ведь завтра николин день! — несколько раз повторил он. — А моего отца зовут Николой. На этот праздник у нас устраивают царское угощение. Небось свинью уже зарезали, мясо засолили, а куски сала висят в кладовой. Эх, и наедимся же мы с тобой! За все дни, что мы голодали в этом проклятом интернате, тьфу! — Он смачно сплюнул и продолжал: — Хватит с меня лука-порея и вонючей сушеной козлятины, а также всех наук, которые в одно ухо входят, а из другого выходят… Ну а что касается булавы короля Марко, то пусть повесят все луковицы вместо колокольчиков на шею этому иуде-дворнику.

Ночь была тихая и ясная. Зато мороз стоял страшенный. Откуда-то издалека доносился до нас заунывный вой. Волки это были или собаки, не знаю, но царившая вокруг тишина неимоверно усиливала этот звук, и мне казалось, что в нем таится страшная угроза неминуемой смерти. Каждый волос у меня на голове стоял дыбом, как щетина у дикого кабана.

— Не знаю, Крашник, удастся ли нам попробовать жареной свинины, — сказал я, — потому что боюсь, как бы Святой Никола не задул раньше времени свечу нашей жизни. Здесь попахивает не праздником, а кое-чем похуже.

— Чем же? — наивно спросил мой проводник. — Капустой или недожаренным луком?

— Нет, Крашник, я имею в виду волков… — начал было я, но он тут же меня перебил:

— Полно, браток! Этак недолго и с ума сойти от страха. Поверь, эти холмы я знаю, как собственный карман. Если б ты знал, сколько раз мне приходилось здесь бродить и днем и ночью, — успокоил он меня. — А что касается волков, то их уже давно здесь нет. Они ушли после того, как перерезали всех коз. Ведь это была их единственная еда. А теперь чем им питаться? Есть краснозем или пожухлую траву? Вот лисицы — те остались. И много кур у нас стащили, проклятые твари. Мы и капканы ставили и приманки с ядом подкидывали — ничего не помогло, ни одна не попалась. Так что не бойся, друг. Еще до полуночи мы будем дома.

Его слова меня не успокоили, однако я не хотел прослыть в его глазах трусом. Поэтому я сжал покрепче зубы, чтобы они у меня не стучали, и зашагал рядом с Пано, сам не зная куда. За всю мою жизнь мне еще никогда не приходилось ходить по столь глухим местам. Теперь мне казалось, что для меня было бы лучше остаться в интернате и отдаться на милость директора, чем ни за что ни про что расстаться с жизнью в такой чертовой дыре. Но возвращаться было поздно: колесо моей судьбы уже завертелось и остановить его я не мог.

Хотя мороз все крепчал, я его почти что не чувствовал. От быстрой ходьбы и непрерывно терзавшего меня страха все мое тело покрылось испариной. Только уши одеревенели от холода настолько, что я боялся, как бы они не сломались, если я ими нечаянно обо что-нибудь задену.

— Послушай, Крашник, а ты точно знаешь, что эта тропинка ведет в ваше село? А вдруг мы заблудились. Тогда нам до конца жизни не найти дорогу.

— Молчи ты, Фома неверующий! Коли я что говорю, можешь мне верить, как самому себе. Сколько раз мы с отцом ходили на базар… Да и в ту субботу, когда я убежал из интерната, — помнишь, наверное, этот случай? — я шел по этой тропе. Да что говорить? Я мог бы здесь пройти и с закрытыми глазами, мои ноги сами доведут меня до дому.

Крашник действительно не в первый раз удирал из интерната. Как-то в начале осени после уроков он внезапно исчез или, как было принято говорить у нас в интернате, испарился. Я сначала подумал, что он пошел в баню или в город за какими-нибудь покупками, но он не вернулся ни вечером, ни на следующий день. У меня в то время как раз была чесотка, и я решил, что он тоже чем-нибудь заболел и его положили в больницу. Но такой словно высеченный из камня парень, как Крашник, вообще не знал, что такое болезнь. Он просто затосковал по дому и побежал повидаться с родными. Вернулся он в понедельник рано утром, нагруженный сумкой, полной всевозможной еды. Там был целый каравай хлеба, два или три больших куска брынзы, дикие груши, яблоки и многое другое.

— Долго еще идти, Крашник? — спросил я, еле волоча ноги.

— От силы четыре часа, а может, и того меньше, — отрезал он.

Мне казалось, что мы идем уже часов десять, но деревни все еще не было видно.