Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)

У балюстрад волшебных, у яшмовых террас

Уже цветы опали – им больше не цвести.

Отвар усов дракона жизнь не продлил на час,

Медвежьей желчью тоже беду не отвести[1].

Под одеялом зябко. Осенняя тоска.

Свеча горит – не греет. Как бесконечна ночь!

Гусь без подруги грустно летит за облака,

Порывы ветра крыльям так трудно превозмочь!..

Итак, Ин Боцзюэ удалось тогда успокоить Симэня, и тот, перестав плакать, послал слугу за кушаньями.

Немного погодя прибыли шурины У Старший и У Второй. Они припали на колени перед усопшей, потом поприветствовали хозяина и выразили ему соболезнование. Их пригласили во флигель, где они присоединились к остальным. Дайань пошел в дальние покои.

– Ну что? – говорил он Юэнян. – Не верили мне? А стоило только дяде Ину слово сказать, как батюшка кушанья велел приносить.

– Знаем мы тебя, арестантское твое отродье! – говорила Цзиньлянь. – Кто-кто, а ты-то уж нрав хозяйский раскусил. Сколько лет ему сводником служишь!

– Я с малых лет у батюшки в услужении, – отвечал Дайань. – Как же мне не знать хозяина!

– А кто там с батюшкой завтракает? – спросила Юэнян.

– Только что почтенные господа У пожаловали, – объяснял слуга. – Учитель Вэнь, дядя Ин, дядя Се, приказчик Хань и зятюшка. Восемь человек собралось.

– Позови зятюшку, – наказывала Юэнян. – Чего ему там делать?

– Но зятюшка уже за стол сел, – говорил Дайань.

– Пусть слуги кушанья подадут, – наказывала Юэнян. – А ты зятюшке рисового отвару принеси. Он ведь с утра ничего не ел.

– Какие, матушка, слуги? – спрашивал Дайань. – Кто оповещает о трауре, кто жертвенную бумагу возжигает, кто закупки делает. И Ван Цзина за погребальным гонгом к свату Чжану послали. Я один во всем доме остался.

– Ну, а Шутуна не можешь позвать? – говорила хозяйка. – Или он, рабское отродье, на кухню сходить считает для себя унизительным?

– Шутун и Хуатун к покойной матушке приставлены, – объяснял Дайань. – Один бьет в гонг, а другой возжигает благовония и жертвенную бумагу. Чуньхуна батюшка тоже отправил. Он с приказчиком Бэнем пошел шелк менять. Батюшка распорядился на траур взять по шесть цяней за кусок.

– По-моему, и за пять цяней вполне сошел бы, – заметила Юэнян. – К чему еще менять? Ну, нечего время тянуть! Возьми Хуатуна и скорей кушанья подавайте.

Дайань с Хуатуном расставили на большом столе блюда и чашки, и гости принялись за трапезу.

Появился Пинъань с визитной карточкой в руке.

– Его сиятельство господин Ся прислали три смены караула из управы, – объявил он. – Посыльный ждет ответа.

Симэнь пошел поглядеть караульных, а слуге велел наградить посыльного тремя цянями серебра и письменно поблагодарить Ся Лунси.

– Передай мою благодарность батюшке Ся, – наказал посыльному Симэнь, вручая ответную карточку.

После трапезы посуду убрали. Тут явился Лайбао с живописцем Ханем. Симэнь должным образом приветствовал художника.

– Простите, что побеспокоил вас, сударь, – начал Симэнь. – Мне хотелось бы иметь портрет усопшей.

– Понимаю, – отвечал Хань.

– Медлить нельзя, – заметил шурин У Старший. – Облик усопшей может исказиться.

– Не волнуйтесь! – заверил его художник. – Я напишу и не глядя на усопшую.

Они сели пить чай. Вошел Пинъань.

– Шурин Хуа Старший пожаловали из загорода, – объявил он.

Симэнь проводил Хуа Цзыю к усопшей, и оба заплакали. После поклонов шурин Хуа присоединился к остальным.

– В котором часу ее не стало? – спросил Хуа.

– Как раз в послеполуночный час чоу, – отвечал Симэнь. – Перед самой кончиной мы с ней долго разговаривали. Только горничные забылись, она испустила дух.

Слуга художника взял в руки палитру. Хань стал доставать из рукава кисти и краски.

– Пора бы вам, зятюшка, писать портрет, – сказал Хуа Цзыю.

– Непременно! – воскликнул Симэнь. – Я так ее любил! Обязательно надо сохранить на память ее образ.

Хозяин распорядился, чтобы жены удалились из залы, и, когда подняли полог, ввел к покойнице художника, шурина Хуа Старшего и остальных. Живописец приоткрыл покров, окропил святою водой голову, руки и ноги покойной и сосредоточил на ней свой взор. Ли Пинъэр была покрыта черным платком. Несмотря на длительный недуг, она лежала как живая. Выражение бледного лица нисколько не изменилось, а губы, казалось, чуть-чуть алели. Симэнь не мог удержаться и зарыдал.

Лайбао с Циньтуном держали палитру и краски. Хань сразу же уловил черты усопшей, и гости, окружив художника плотным кольцом, следили за каждым его мазком.

– Сейчас у нее болезненный вид, – говорил Боцзюэ. – Поглядели бы вы, сударь, какая она была в добром здравии. Полная, интересная – словом, красавица!