Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)

– Через пять седмиц не предвидится дня, подходящего для погребения, – заметил геомант. – Зато через четыре, в день тридцать четвертый, дин-ю, то есть восьмого в десятой луне, полуденный час под знаком седьмым – у – самое подходящее время для устройства усыпальницы, а в день тридцать восьмой, синь-чоу, то есть двенадцатого, предполуденный час под шестым знаком, сы, будет благоприятен для выноса и не повредит никому из близких.

– Ладно, – заключил Симэнь. – Вынос состоится двенадцатого в десятой луне. Но не раньше!

Геомант внес в свидетельство сроки положения во гроб, выноса и погребения и возложил его на покойницу.

– Девятнадцатого утром состоится положение во гроб, – сказал Симэню геомант. – Попрошу вас, сударь, приготовить все, что полагается.

Только отпустили геоманта, забрезжил рассвет. По распоряжению Симэня за город поскакал верхом Циньтун, чтобы позвать шурина Хуа Старшего. Слуг отправили оповестить о кончине Пинъэр всю родню. Посыльный уведомил управу о трауре Симэня. Весь дом готовился к похоронам. Дайань привез с Львиной двадцать кусков отбеленного сычуаньского газа и тридцать кусков белого полотна. Портному Чжао было велено нанять целую артель портных, которые, расположившись в западном флигеле, шили первым делом шатры, пологи и чехлы на мебель, а также саван, покрывало, бинты и пояса для усопшей. Потом портные сшили каждой женщине траурные кофту и юбку, а каждому слуге – белую головную повязку и белый длинный халат[28]. Бэнь Дичуаню была вручена сотня лянов серебра, на которую он закупил в загородных лавках тридцать кусков пенькового полотна[29] и двести штук желтого траурного шелка. Нанятые плотники строили во внутреннем дворе пять больших навесов.

Воскрешая в своем воображении образ Пинъэр, ее движения и жесты, перебирая в памяти ее достоинства, Симэнь вдруг вспомнил, что до сих пор не позаботился о создании портрета усопшей и позвал Лайбао.

– Не знаешь, где бы найти художника, а? – спросил он слугу. – Надо будет портрет написать. Я совсем, было, запамятовал.

– Раньше нам разрисовывал экраны господин Хань, – говорил Лайбао. – Он состоял в свое время придворным живописцем при дворце Всеобщего Согласия[30], но был разжалован и поселился в здешних местах. Он мастер писать портреты.

– А где он живет? Можешь его пригласить? – спросил Симэнь.

– Приглашу, – отвечал Лайбао и удалился.

Целую ночь не сомкнул глаз Симэнь. Напряженные ночные хлопоты и тяжкое горе настолько вывели хозяина из себя, что он в раздражении ругал служанок, ногами пинал слуг. Он не отходил от покойницы и громко рыдал. Рядом с ним стоял Дайань и тоже плакал.

У Юэнян с Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу и Пань Цзиньлянь разошлись из-за ширмы, за которой стояли.

Горничные и служанки, видя как убивается Симэнь, предлагали чаю, но он со злостью прогонял их.

– Вот разошелся! – ворчала Юэнян. – Раз умерла, значит умерла. Ее плачем не вернешь. Погоревал – и будет. К чему эти крики? Спать – не спит, не умоется, не причешется. Хоть бы глоток вина или воды в рот взял. Ведь до пятой стражи за ночь-то досталось. Да так-то и железный не выдержит. Хоть причесался бы да поел чего. А сам свалится, что тогда?

– Он уж давно не причесывается и не умывается, – заметила Юйлоу.

– Я слугу к нему посылала с водой, а он его пинком выгнал, – говорила Юэнян. – Кто теперь посмеет к нему пойти?

Тут в разговор вмешалась и Цзиньлянь.

– А вы не видали, как он со мной обошелся, когда одежды искали? – говорила она. – Я к нему по-хорошему. Будешь, говорю, убиваться, и сам дух испустишь. Поел бы, говорю, хоть немного. Поплакать-то, мол, и потом успеешь. Так он на меня глаза вытаращил, весь раскраснелся. Как заорет на меня: какое, говорит, твое собачье дело, потаскуха проклятая. Вот, негодяй, как обзывает! Ты все терпи, а сам на других указывает, его, мол, задевают.

– Как не убиваться, когда только что отошла?! – возражала Юэнян. – Пусть поплачет, но как ни тяжело – про себя терпи. К чему на других-то срывать? Раз мертвец, его остерегаться надо. Может, дух дурной в нем, он так ей к лицу и льнет. К чему это? Я предостерегала, так он давай причитать. За три, мол, года дня не видала счастливого. Да, она у нас день-деньской воду таскала да зерна молола.

– Так тоже нельзя говорить, – возразила Юйлоу. – И сестрице Ли досталось горя хлебнуть. А сколько ей сам делал неприятностей!

– Ей, видите, счастье подавай, – вставила опять Цзиньлянь. – А кто им из нас, спрашивается, наслаждался? Все по одной половице ходим.

Пока они говорили, вошел Чэнь Цзинцзи с девятью штуками блестящего прозрачного газа.

– Батюшка велел вам на платки отрезать, – сказал он. – А что останется на юбки пойдет.

Юэнян убрала шелк.

– Зятюшка, ступай, батюшку покорми, – наказывала Юэнян. – А то время к обеду идет, а он и чаю не пил.

– Что вы, матушка! – возражал Цзинцзи. – Я боюсь. Вон он слуге какого пинка дал. Чуть ноги не протянул малый. К чему на грех наводить?

– Не пойдешь, я другого пошлю, – заявила Юэнян.

Хозяйка дозвалась наконец Дайаня.