Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)

Мы были едины, как лотос двуглавый[7]

;Как рыбки, любили резвиться и плавать.
К тебе привязалась я с первой же встречи.
Судьба беспощадна – ей трудно перечить.
О, как это странно и непостижимо –
Меня перестал навещать мой любимый!
Хозяйка навесила всюду запоры,
В саду кобелей бродят алчные своры.
И сука-служанка шпионит коварно.
Цветущие весны теряю бездарно!

– Успокойтесь, матушка! – уговаривала ее Чуньмэй. – Даже небо будет падать – четыре великана поддержат[8]. А ваша беда, матушка, поправима. Дело в том, что матушка Старшая со вчерашнего дня оставила двух монахинь. Нынче вечером проповеди собираются слушать, и ворота запрут рано. Я попробую проникнуть в переднюю половину дома. Скажу, мне, мол, на конюшню только зайти, подушку сеном набить, а сама в лавку к нему. Вы же ему записочку напишите, я передам. И позову его. Что вы на это скажете, матушка?

– Дорогая моя сестрица! – воскликнула Цзиньлянь. – Если ты окажешь такую милость, я никогда не забуду и щедро отблагодарю тебя. Как только оправлюсь, расшитые туфельки тебе сделаю.

– К чему вы так говорите, матушка! Мы ж люди свои. После кончины хозяина куда бы ни занесла вас судьба, я об одном мечтаю – быть всегда с вами, матушка.

– Спасибо тебе за верность.

С этими словами Цзиньлянь взяла осторожно кисть с ручкой из слоновой кости, не спеша стряхнула пыль с разрисованной цветами бумаги и, написав послание, тщательно запечатала его в конверт.

Под вечер, когда Цзиньлянь была у хозяйки, она сделала вид, будто ей нездоровится, и, словно высвободившаяся из кокона золотая цикада, воротилась к себе. Делать ей было нечего. Внутренние ворота по распоряжению Юэнян заперли рано. Служанки и жены слуг были отпущены, а сама хозяйка слушала проповеди буддийских монахинь. Тогда Цзиньлянь и попросила Чуньмэй отнести записку.

– Дорогая сестрица! – наказывала она горничной. – Пригласи его да поскорей. Вот и романс на мотив «Шестая госпожа из Хэ-си»[9] в подтверждение:

Ускорь шаги, Чуньмэй, сестра!
Ведь доброта твоя подобна океану.
Я жажду встречи от рассвета до утра.
Я нынче ночью ждать устану!
Постель помягче постелю
И буду с тем, кого люблю.

– Матушка, погодите немного, – обратилась горничная. – Надо сперва негодяйку Цюцзюй подпоить да запереть на кухне, а потом уж идти. Я возьму корзинку и пойду в конюшню вроде за сеном для подушки, а сама позову его.

Чуньмэй наполнила два больших кубка вином и отправилась к Цюцзюй. Заперев служанку на кухне, горничная захватила с собой послание и вышла в сад.

Тому свидетельством романс на мотив «Опустился сокол»:

Я – как будто на конюшню за сенцом,
А сама к милому другу на крыльцо.
И ему передала условный знак.
Возвращаясь, заперла я всех собак,
На ворота я повесила замок
И у ложа притушила огонек.
А затем согрела крепкого вина
И Цюцзюй им напоила допьяна.
Как услышу: шелестят в ночи цветы,
Так пойму, что наконец явился ты.
Пусть исполнится пьянящая мечта –
Заворкуем, словно фениксов чета.

Чуньмэй пробралась в переднюю половину дома и, наполнив корзину сеном, направилась к закладной лавке. Приказчика Фу в лавке не оказалось – в тот вечер он ушел ночевать домой, и Чэнь Цзинцзи был один. Он только что развалился на кане, когда послышался стук в дверь.

– Кто там? – спросил Цзинцзи.

– Это я – родительница твоя в прошлой жизни, – отвечала Чуньмэй. – Я – дух, насылающий пять поветрий[10], что развеет любовную тоску.

Цзинцзи открыл дверь.

– А, это ты, барышня! – воскликнул он, узнав горничную, и лицо его засияло улыбкой, – Я один. Заходи и присаживайся.

Чуньмэй вошла в лавку.

– А где же слуги? – спросила она, заметив на столе горевшую свечу.

– Дайань с Пинъанем ночуют в лавке лекарственных трав. А я тут. Один-одинешенек ночи коротаю, от холода дрожу.

– Матушка моя поклон просила передать, – начала Чуньмэй. – Хорош, говорит, друг. Около дома промелькнет и даже к двери не приблизится. Небось, говорит, другую завел. Моя хозяюшка не нужна стала.

– Опомнись! Что ты говоришь! – оборвал ее Цзинцзи. – Да как я мог прийти, когда пошли сплетни, а хозяйка заперла окна и двери?