Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (金瓶梅)

Я из большого дома — в малый,
Оттуда — в смрадные подвалы,
Так голод съел мое жилье.
Мне пищей — крохи да гнилье.
Ведь я привык к вину и мясу
И вдруг всего лишился сразу —
Мне негде взять собачью кость!
Распродан родовой погост!

Романс девятый:

Для низости — я слишком горд.
Для высоты — не хватит силы.
Мне чужд наемный труд унылый,
И землепашца хлебный горб.
Работа — чушь! В уме лишь плутни:
Мечтал красоток ублажать,
Пресытившись, в парче лежать,
И просыпаться пополудни.
Всем причинил немало бед,
Своей заносчивою ленью,
Когда, бездомный, околею,
Меня жалеть не станет свет.

Романс десятый:

Хозяин с платой приставал,
А у жильца в кармане пусто.
Теперь приют ему подвал,
Еда — прокисшая капуста.
Колотит что ни день простуда.
Любой заботе буду рад.
Котел и битая посуда —
Вот все, чем ныне я богат!
Жена в могиле от лишений,
Слуг нет, пал конь и продан дом.
Судья все выманил, мошенник —
И вот скитаюсь бобылем.
В харчевнях — крошек две горсти,
Опивок чайных четверть кружки,
И тупо по ночам трясти
В замасленные колотушки.

Так и жил Чэнь Цзинцзи. Днем просил милостыню, а на ночь укрывался в ночлежке.

Жил-был в Цинхэ почтенный Ван Сюань по прозванию Тинъюн — Справедливый в Действиях , которому шел седьмой десяток. Человек состоятельный, набожный и милосердный, он в добрых делах находил высшее удовлетворение. Движимый чувством долга, бескорыстно помогал ближним, славился как щедрый благотворитель, водил широкие знакомства, но особенно усердно поддерживал он горемык и страдальцев. Оба его сына вышли в люди. Старший, Ван Цянь, в чине тысяцкого унаследовал пост заведующего печатью в управлении императорских конюшен. Второй сын, Ван Чжэнь, учился в областном училище. Ван Сюань держал у ворот закладную лавку, в которой управлялся нанятый приказчик. Жил хозяин в полном достатке. На досуге он исцелял недужных или, перебирая жемчужины четок, возносил молитву Будде, то уходил на проповедь в буддийскую обитель — Брахмы дворец[2], то, стремясь постичь путь-дао, удалялся в даосскую обитель — самоцветный дворец бессмертных. В заднем саду у Ван Сюаня росли два абрикосовых дерева, потому-то его больше знали под даосским прозванием Отшельник из Хижины в Абрикосах.

Как-то, в даосском халате из разноцветных лоскутов и в шапке с двумя отворотами по бокам, стоял он у ворот своего дома, когда перед ним очутился Чэнь Цзинцзи, павший ниц и начавший отбивать земные поклоны.

– Сынок! — обратился к нему изумленный Ван. — Чей ты будешь? Не разберу никак. Глазами ослаб.

– Не скрою, почтеннейший сударь, — дрожа всем телом, проговорил поднявшись Цзинцзи. — Ваш покорный слуга — сын торговца канифолью Чэнь Хуна.

Ван Сюань погрузился в раздумье.

– Уж не Чэнь Дакуаня ли? — промолвил старик и, оглядев завернутого в лохмотья жалкого нищего, продолжал. — Сынок! Дорогой ты мой! Что же с тобой стряслось, а? А как отец с матерью? Живы-здоровы?

– Батюшка в Восточной столице скончался, — отвечал Цзинцзи, — матушку тоже похоронил.

– Слыхал, ты у тестя живешь.

– Тесть умер, а теща не захотела меня в доме держать. Потом жену похоронил. Тут на меня жалобу подали, судили. Дом продал, деньги прахом пошли. Теперь вот брожу без дела.

– Где ж ты обитаешь, сынок?

– Всего сразу не расскажешь. Да что скрывать! Вот так вот и живу.

– Ай-яй-яй! — воскликнул старик. — Значит, милостыню просишь? А ведь, помнится, как жили! Известная фамилия, солидный дом! Я ведь с твоим отцом дружбу водил. Ты тогда еще маленьким был. С пучком на голове в школу бегал. И до чего же ты дошел! Ой-ой-ой! Ну, а есть кто из родных? Чего ж они тебе не помогут?

– Дядя Чжан жив… Да только я давным-давно к нему не показывался. Неловко…

Ван Сюань пригласил гостя в дом и предложил занять место гостя, а слуге велел накрыть стол. Появились сладости и закуски. Когда Цзинцзи съел все, что ему подали, Ван достал темный холщовый халат на вате, войлочную шапку, пару теплых чулок и туфель и отдал их промерзшему Цзинцзи. Потом хозяин отвесил лян серебра и, прибавив к нему пятьсот медяков, тоже протянул горемыке.