Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

Ты, своенравный, опьяненный властью,

Поменьше обнаруживай пристрастья.

Кто алчен, до забав распутных падок –

Устои рушит, вносит беспорядок.

Грубить – попрать достоинство чужое,

Хитрить и пить без меры – дело злое.

Коль мысль тебя волнует о грядущем,

Во всех делах будь благотворцем сущим.

Итак, подбежал Хань Даого к воротам своего дома и узнал, что его младший брат и жена, связанные, доставлены в околоток. Хань бросился в лавку на Львиную, чтобы посоветоваться с Лайбао.

– Попроси скорее дядю Ина, – посоветовал Лайбао. – Пусть он поговорит с хозяином. А стоит ему только послать правителю Ли свою визитную карточку, как любое, даже самое серьезное дело, сразу будет замято.

Хань Даого помчался к Ин Боцзюэ, но жена его выслала служанку сказать, что хозяина нет дома, и где, мол, он, неизвестно. Может, дескать, он у господина Симэня.

– Нет дома? – переспросил Хань. – А Ин Бао?

– Тоже ушел, – был ответ.

В полном отчаяньи Хань Даого побежал в квартал кривых террас.

Надобно сказать, что Ин Боцзюэ, приглашенный Хэ Лянфэном, братом хучжоуского купца Хэ Гуаньэра, пировал в гостях у Хэ Цзиньчань, жившей в четвертом переулке. Там его и нашел Хань Даого. Ин Боцзюэ вышел раскрасневшийся, из-под козырька его шапки торчала зубочистка. Хань отвесил ему земной поклон, отозвал в сторону и – так, мол, и так – рассказал о случившемся.

– Раз такое дело, придется мне самому с тобой пойти.

Ин Боцзюэ распрощался с Хэ Лянфэном, и они с Хань Даого отправились сперва к нему домой, где Ин разузнал подробности.

– Дядя, я вас об одном прошу, – говорил Хань Даого. – Пойдите к моему господину и попросите написать письмо в управу, а то их завтра, может быть, на допрос поведут, к самому господину Ли. Только бы жену мою в покое оставили. А я не забуду вашей милости, дядя, и щедро отблагодарю.

Хань отвесил Ину земной поклон и встал на колени.

– Я ль не помогу тебе, дружище! – воскликнул Ин Боцзюэ, поднимая Ханя. – Бери бумагу и пиши. И сейчас же пойдем к твоему хозяину. Я сам с ним поговорю. Да поменьше лишних слов! Так и напиши: я, мол, часто дома не бываю, а уличные лоботрясы к жене пристают, покою ей не дают. Не стерпел, мол, тогда мой брат Хань Второй и имел с ними крупный разговор, а они схватили его, избили и связали вместе с моей женой. Дальше: прошу вас, сударь, направить письмо его превосходительству господину Ли и освободить мою жену. Вот так. Уверен, он пойдет тебе навстречу и все уладит.

Хань Даого взял кисть, поспешно набросал просьбу и сунул в рукав.

Ин Боцзюэ повел его прямо к Симэнь Цину.

– Батюшка дома? – спросили они привратника Пинъаня.

– Батюшка в кабинете, в саду, – ответил тот. – Прошу вас, проходите.

Ин Боцзюэ – постоянный посетитель – был здесь как дома. Даже собака не залаяла. Они прошли задние ворота, обогнули залу, амбар, искусственную гору и очутились у садовой калитки. Повернув в сторону розария, они прошли по сосновой аллее, в конце которой и располагался состоящий из трех миниатюрных построек Зимородковый павильон, где Симэнь Цин наслаждался прохладой во время летнего зноя.

Кругом красовались шторы. В густой тени средь цветущих кустарников и зарослей бамбука, куда ни кинь взор, стояли чучела диковинных зверей и редких птиц. Пышно цвели необыкновенные травы и цветы.

В затененном кабинете убирался слуга Хуатун.

– Батюшка Ин и дядя Хань! – доложил он.

Они отдернули занавес и вошли в кабинет.

– Присаживайтесь, прошу вас! – сказал вошедшим Шутун. – Батюшка только что ушел в задние покои.

Он велел Хуатуну пригласить хозяина.

В комнате стояли полдюжины покрытых агатового цвета лаком низких юньнаньских кресел с плетеными сиденьями, украшенных золотыми гвоздями. По обеим сторонам висели четыре окаймленных белым пестрых шелковых свитка – картины знаменитых мастеров-пейзажистов. Сбоку стоял расписной столик из пестрого мрамора, ножки которого украшали резные кузнечики и стрекозы. На нем были расставлены несколько старинных бронзовых курильниц и одна золотая в форме журавля. Напротив висела таблица с надписью «Зимородковый павильон», а по бокам на полосах розовой бумаги красовались парные строки:

Под сенью ясеня приятное затишье,
У ширмы вешний аромат цветущей вишни.