Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй

– Долго вы гостили в родительском доме, ваше сиятельство? – спросил Симэнь. – Как здоровье вашей матушки?

– Благодарю вас, матушка жива и здорова, – отвечал гость. – Незаметно прожил целых полгода. А когда прибыл ко Двору, выяснилось, что Цао Хэ подал на нас обвинительный доклад, и мы, вместе державшие императорский экзамен, предстали перед коллегией ученых-историков, после чего всех нас, четырнадцать человек, отправили служить в провинцию. Так я попал в цензорат и был назначен соляным инспектором области Хуай, а брата Суна поставили цензором в ваших краях. Он тоже из числа облагодетельствованных его превосходительством Цаем.

– А где теперь его сиятельство Ань? – поинтересовался Симэнь.

– Ань Фэншань[689] получил повышение. Он теперь начальник Ведомства работ. Отбыл в Цзинчжоу распорядиться насчет перевозок императорского строевого леса. Должен вот-вот вернуться.

Симэнь позвал актеров и велел им поднести пирующим вино.

– Спойте-ка нам на мотив «Гордость рыбака», – распорядился Цай.

Актеры хлопнули в ладони и запели:

После разлуки ни весточки не получала,
Как от тебя излечусь?!
Волны уносятся вдаль от морского причала,
Писем не носит мне гусь.
Где мой бессмертный красавец – вознесся в Трехгорье,[690]
Персиком сказочным сыт.
Феникс ласкает его, моё нежное горе,
Рыба рогатая спит.
Мне не достать до Пэнлая, юдоль моя скорбна.
Горы бессмертных, вы где?
Ивовый пух разметался под вихрями скорый,
Иволга плачет в гнезде.

На мотив «Креповое черное платье»:

Вкруг меня хризантемы желты.
Почему Юаньмин[691]

не глядит на цветы?В ожиданьи глаза проглядела я.
Не понятен с тобою разлад.
Неужели любимый терзать меня рад?
От кручины лицом стала белая.
Я от горя как будто пьяна,
Слез солёных морская волна.
Все брожу вдоль дороги, несмелая.
Так душисты ланиты ее, будто слив лепестки,
Так нежны ее пальчики, словно бамбука ростки,
Так изогнуты брови – как дымчатой ивы листки.
Как весеннего моря волна её блещут глаза.
И черней воронова крыла оплетает коса,
А на сетке златой голубая горит бирюза.
Черепаховый серпик луны служит шпилькою ей,
Нежной кожи отливы предутренней зорьки алей,
В целом мире не сыщешь красы для поклонников злей.
Бьют вечернюю стражу – свиданья намеченный срок.
И запел в золотом терему серебристый рожок.
Перекрестья подушек – изысканных ласк кружева.
Бесконечно струящимся был наших радостей шёлк,
Но оборваны нити и пряжу нарушил дружок.
Я одна. Утопили солёный лужи кровать.
В мятом платье лежу, полинял золотистый подол,
Мне ни яви, ни сна, и придется в сиротстве подолгу
В ядовитых каскадах до старости вплавь доживать.
Вспоминаю деньки, что мы были вдвоем.
А теперь чьими ласками ты упоен?
Из несчастного сердца рождается стон.
Мы кружили цветных мотыльков веселей,
Были чувства бездоннее синих морей,
Были выше хребтов, ураганов сильней!
Но сменилась луна и ушёл человек.
Для живущих губителен времени бег.
Узы порваны. Чувства не рвутся вовек.

Вошел Дайань и попросил Симэня на пару слов.

– Дун Цзяоэр с Хань Цзиньчуань через задние ворота провел, – доложил слуга. – У матушки Старшей сидят.

– Носильщиков отпусти, – распорядился хозяин.

– Отпустил.

Симэнь направился в покои Юэнян. Певички встретили его земным поклоном.