Цветы жизни (СИ)

— …И этого бы не случилось ни с ним, ни с ней, ни со мной, если бы вы, мрази, работали так, как должны были! Если бы вы позаботились о том, чтобы она никогда не вернулась в тот дом! Это была ваша обязанность спасти её от этого ублюдка! — я одним грубым взмахом руки швырнул с себя столик с тарелкой, и под их грохот подскочил на кровати, желая встать и надрать этим двоим задницы, но боль в пояснице не отпустила меня, вынудив сыпать ругательствами издалека, укорительно тыкая пальцем в кислые мины: — Я сделал вашу работу! За это вы хотите меня наказать, а?! За ваши промахи?! Скоты! Да я бы вновь пустил пулю ему в лоб, если бы мог! А что требовалось от вас, знаете? Защитить невинного ребёнка! Открыть глаза, чёрт возьми! Вы не смогли даже этого! Это всё ваша вина! Её смерть на вашей совести! Я мог бы видеть сейчас двумя глазами, а не одним! Это ваших рук дело! — махнул я на шрам в полщеки, утопая в свободе слова. — Вы — виновники преступления! Вы могли и должны были предотвратить это! — злые слёзы всё лились и лились по моему лицу безудержным градом. — Но вам ведь всё равно, правда? Раз сказано, что он её отец, то и на нём все грехи? Нет, чёрта с два, сволочи! Какого хрена вы тогда вообще нужны, если способны только ловить нас да рассовывать кого куда: обратно в ссылки, зовущиеся семейной или приютской жизнью — там ведь нам и место, да? Всё лучше, чем на улице — что вы! Думаете, проявляете так гуманность и милосердие? У меня для вас новость! Не туда смотрите. Не детям надо «помогать», вытаскивая нас с улиц, а лечить то, что творится в башке у урода, от которого ребёнок бежит в такие условия, что с радостью и облегчением обменивает домашнее тепло на холод улиц. Потому что даже среди снега, слякоти и вечного голода нам живётся теплее, чем дома! Ненавижу вас всех!!! Ненавижу!..

Оба детектива под конец моей обжигающей всё и вся речи всё же прониклись, почуяв запах не только моей, но общечеловеческой правды. Её же я позже повторил и на суде, впечатлив присяжных, почти единогласно сошедшихся на том, что подсудимый малолетка перед ними в чём-то прав, но всё равно виновен. А коли принёс тогда пистолет в дом, заранее подготовившись, то не было и никакого действия в состоянии аффекта. Преступный умысел как он есть! Так я и получил положенное мне по закону клеймо «преступник». В комплекте — год детской колонии и четыре взрослой. Они зовут это «исправительным учреждением». Очень любопытно… Позже, никто за все годы так и не объяснил мне, что же именно со мной не так, и что они рассчитывают во мне исправить, да и я сам, как ни пытался понять, так и не нашёл ответа. Я не ощущал себя убийцей, хоть и отдавал себе отчёт в содеянном в шестнадцать. Я не хотел убивать кого-либо ещё — с чего бы? Мне было плевать на большую часть мира, но желать пустить кровь всем скотам и мразям в нём живущих — увольте.

Новой раной, забыть и залечить которую я бы ни за что не согласился, стало для меня прощание с моей Рей.

— Почему ты уходишь?

— Так надо, Рей, — формулировка отвратительная, но я, во-первых, не знал, с чем её оставить, какую сказку во спасение скормить напоследок, и во-вторых, я правда верил в эти слова. Так надо. Это было всесторонне закономерно, хотя душу всё клевало чувство, что со мной поступают несправедливо. Выкричав всё в лицо полиции, я подуспокоился и остыл. Как и прежде, это всего лишь их работа, а я достаточно взрослый, чтобы понимать, что я натворил и с чистой совестью ни в чём не раскаиваться. Я не одобрял убийство, как действие, не упивался своим «подвигом». Но раз для того, чтобы обществу было спокойнее рядом со мной, я должен был отдалиться от жизни, как было предписано, так оно и будет. Здесь всё ощущалось почти также, как и в случае с родителями. Я их понимал, но был бессилен в том, чтобы повлиять на что-либо. Сейчас я понимал, что гласит буква закона, и вновь не в моей власти было что-либо изменить.

— Я не хочу, чтобы ты уходил, — запищал мой динозаврик. Здоровый, тёплый, с розовым румянцем на щеках, вовсе не от мороза, а от лечения и нормального питания в течение последних пары недель. Казалось, что и личико Рей округлилось, как и подобало всем детям.

Только что я закончил закручивать ей на голове три пучка, которые я ей задолжал, если вспоминать то, что я был тем, кто нарушил эту красоту в первый раз. Вот, теперь я вернул ей этот долг, оживив напоследок память об её матери, подарившей ей нечто рукотворное, ставшее частью неё. Я улыбнулся довольной девочке, глядя на задорный гребешок на голове, и, спустившись следом к зелёным с рыжинкой глазам, в которых сквозила благодарность и тоска.

— Мы ещё увидимся, малыш.

— Когда?

Я отвернулся, смутно представляя себе, как бывший зэк ступает на порог приюта и просит встречи с его постоялицей, которой тогда будет уже тринадцать лет.

Что же тебе сказать, любовь моя? Не хочется пугать тебя ещё больше наворачивающимися на глаза слезами. Что же тебе сказать? Что?..

— Я люблю тебя, Рей. Никогда в этом не сомневайся, хорошо?